… и просто богиня (сборник)
Шрифт:
– Я им столько людей привела, деньги на мне сделали, я им и сказала: давайте стригите.
Ленгиза возила русских в Индию, там по магазинам с ними ходила, между делом вытребывая себе мелкие подарки от торговцев, которые правоту ее немедленно признавали, благодарили как могли – то чаем, то отрезами ткани, то самодельными, жаренными в масле пирожками, – или, вот, подровняли задаром ее жесткие, черные волосы, которые она обычно заплетает в косу.
– А что, – хихикнула, рассказывая, Ленгиза, – это же игра.
Она играет, пробует, ни от чего не отказывается, глаза-буравчики выпытывают, что и насколько.
Ленгиза восхитительно бодра, энергична. В путешествия она берет свою подушку, ежеутренне по часу или два делает зарядку (перекатывается на спине, наклоняется, встает на голову – а ей под пятьдесят).
– А как я буду людей лечить? Кто мне поверит, если больная буду?
А руки (она мне однажды лицо в лечебных целях терла) жесткие, сильные, цепкие.
В гостях у художников, любуясь конями, никакой истории в мою коллекцию Ленгиза не преподнесла – не хотела, да и не могла: то, что мне кажется невыразимо смешным, для нее наполнено иным смыслом.
Ленгиза хотела бы владычицей стать – желание комичное у крошечной юркой женщины, которая будет крошечной юркой старушкой (а жить она будет долго и счастливо). Шла как-то по улице, а ей навстречу мужик бежит, а за ним целая толпа гонится. «Стойте!» – крикнула Ленгиза, упреждающе подняв руку. И послушались они ее веления и кинулись прочь. Ей было бы приятно, если бы, слушая такой рассказ, люди восхищенно ахали, но я не могу. В божественную мощь удалой торговки снадобьями я не верю, я верю только в ее человеческую силу: она живет своим умом, рассчитывает только на себя и, не имея иллюзий, не очень-то правдоподобно их инсценирует. Меня веселит этот контраст, эта трогательная комичность: крошечная татарка в цветастой курточке вздымает ладошку – и амбалы уж позабыли бить вора, бросились наутек. «Он же один, а их много», – обосновала Ленгиза свое вмешательство в чужой самосуд.
А еще она слониху мыла.
– Что ты к ней привязался, – не без раздражения, хихикнув только вежливости ради, выговаривала мне Ленгиза, когда мы сидели у художников.
А мне было смешно. Нет, ну, разве ж не чудо?
Однажды Ленгиза приехала в Индию, поселилась у знакомой королевы, а та в знак особой симпатии разрешила гостье помыть священную слониху. Ленгиза встала рано-рано, пошла куда надо, получила ведро и тряпку и стала тереть священную слоновью шкуру, непокорную, жесткую, а прислуга королевы слониху в узде держала, на всякий случай, чтоб та бед на натворила.
– Но мы с ней, конечно, поняли друг друга, – подытожила Ленгиза.
– А это Ленгиза, – торжественно представляю я теперь ее новым знакомым. – Ей в Индии слонов мыть доверяют. Ну, расскажи же, расскажи!
А она сердится, поджимает свой маленький рот, измазанный ярко-алым, жестко блестят глаза-глазки.
Не любит она меня, терпит только, злится, но терпит: может быть, полезен могу быть, а может, такая у нее привычка – все, что мешает, терпеть и нестись дальше, туда, где игры другие, где есть иные, близкие ей правила.
– Они хотят нас отравить, еще мой папа говорил, – объявила она в последний свой приезд в Москву (из Питера
Доказательств не предъявила, потому что папа врать не может, да и сама она чувствует враждебные силы, устроившие священную войну добру в ее лице, но ее не сломить, она знает, как злу противостоять, а на ее стороне другие, добрые силы – могучие, древние, которые хранятся, например, в сибирских горах; и вот-вот вырвутся эти силы на волю и устроят всем врагам крахтибидох. Глаза ее блистали, а слова вылущивались твердыми камешками: Ленгиза знает правду, потому что она ее знает. Одна, воз большой, необразованная, а все успевает, за все берется – запел я мысленно мантру, чтоб не разозлиться без повода.
Зачем мне злиться на Ленгизу?
В метро – мы ехали вместе вниз на эскалаторе, она на пару ступенек выше, потому что маленькая, – вдруг резко замотала головой, хлеща себя острой черной косой по плечам цветастой ориентальной курточки, и заверещала.
– Что ты! – запротестовала Ленгиза. – У меня же все только начинается! После сорока я расцвела, как цветок! – И вскинула руки к потолку, уплывающему вверх в черноту. И рот, по обыкновению излишне намалеванный алым, упрямо поджала: знает, что говорит, она знает.
Разве ж можно на нее злиться?
И все-таки я ее иначе назову. Она меня не любит, подозревает в чем-то дурном и может обидеться. Пусть уж тогда по другому зовется – Ленгиза, например.
Обещание
– Ты обещал написать, – сказала Зина.
Я сидел у нее в кухне и ел блины с икрой. Вкусно.
– Про что там писать? – сказал я.
– Ты обещал, – повторила подруга, безо всякого, впрочем, нажима.
Обещал, ну.
– Я не помню уже.
– А я тебе опять расскажу.
Расскажет она.
Дочка Зины захотела новую комнату. Условий было два.
Во-первых, комната должна быть веселой.
– И еще двуспальная кровать, – потребовала у матери девочка-веточка, на вид лет четырнадцати.
У ребенка Зины начиналась своя взрослая жизнь, символом которой была назначена двуспальная кровать. Ну, и веселость еще, во-вторых. Что-то пышное, большое, розовое, как я понял, – как у принцесс. Странный, наверное, выбор для неулыбчивой девочки, любящей, по словам матери, русский рэп, это вялое дворовое цыканье. Но, с другой стороны, девочка же не только во дворе растет, у нее есть и личная жизнь, которая протекает и в собственной комнате, которой следовало быть розовой, который (цвет) что-то да символизирует, – наверное, понятно что.
Девочки хотят быть принцессами, даже если цыкают.
Мать просьбе дочери вняла, задумалась, а может, будучи дипломированным финансистом, попросту посчитала.
Дорогой получалась дочкина мечта.
Зина с мужем ее не бедствуют, работа у них есть, кредиты на шее не висят, квартира оплачена, машина нестарая еще, а в год они имеют два заграничных отпуска – на лыжах и на пляж. Средний московский класс, зарабатывающий хорошо, но недостаточно для излишеств, полагающихся вяло цыкающим принцессам.