И шарик вернется…
Шрифт:
У Светика тоже — тоска черная. Все осточертели, хуже некуда. Сняла квартиру — не домой же возвращаться, в запах мочи и тлена. На сумасшедшую мамашу смотреть. А одной тоже несладко. И деньги есть, и тряпки. Хотя и понимает все про себя, но хочется волком выть.
Зоя убеждала себя, что у нее все хорошо: и родители здоровы, и работа любимая, и в коллективе ее уважают. А вот на душе муторно — неспокойно на душе. Хочется друга. Верного. Чтобы ее ценил и понимал. Чтобы поддерживал в трудную минуту. А никого! Ведь маме не скажешь, что так одиноко. Да и никому не скажешь, потому
Шура вдруг поняла, что у нее нет прав на собственную жизнь. И на то, чтобы распоряжаться жизнью ребенка. В смысле — жить ему или не жить. Тетка ее гадиной и потаскухой обозвала, Валерик, как узнал, под ноги ей плюнул. Матери она сказать ничего не могла. А вдруг та понимает? Позвонила отцу — от отчаяния. Дома его не было. Женщина, взявшая трубку, видимо, жена, разговаривала с ней стальным голосом. Шура попросила передать, чтобы он перезвонил. Звонка не дождалась. Убеждала себя, что ему просто не передали. Так хотелось в это верить! Но больше решила не звонить. Да и чем он поможет? Ничем. Кто ей вообще может помочь? Никто и ничем. И это было самое страшное.
Молодость — прекрасная пора. Прекрасная? Ну-ну…
Таня
Мама забрала Таню с Кирюшей — так назвали ребенка — к себе. Конечно, стало легче. Бабуля готовила, Женька стирала, мама помогала купать сына. А Вадим остался в дедовой коммуналке, сказал, что там ему спокойнее — скоро дипломный спектакль, надо роль учить. И вообще, не высыпаться он не может — голова начинает болеть.
– А о том, что я не высыпаюсь, ты не подумал? — поинтересовалась Таня.
Он ответил, что ее такая «доля материнская». К сыну приезжал раз в неделю. На полчаса. Таня просила его погулять, но он смотрел на часы и говорил, что торопится — куча всяких разных и важных дел. Как-то она попросила денег, сказала, что сидеть на маминой шее неудобно. Вадим недовольно поморщился, вынул из кошелька пять рублей. Таня развернулась и ушла в комнату. Слышала, как хлопнула дверь. Вышла в коридор. На тумбочке сиротливо синела пятирублевая бумажка. Таня расплакалась.
Как-то поехала к мужу. Решила наладить отношения, винила себя, что он заброшенный, неухоженный и голодный. Купила продукты, решила сварить обед, постирать и погладить. Мама отпустила с ночевкой.
Мужа дома не было. В комнате пыль, грязь, куча нестираного белья. Подумала: «Бедный мой! Как же я не права!» Сварила борщ, потушила мясо, принялась за уборку. Отодвинула диван — протереть мокрой тряпкой пыль, и за диваном нашла заколку для волос. Разумеется, не свою. Села на стул. Слез не было. Сколько просидела — не помнила. Потом встала, домыла пол, вытерла пыль и постирала замоченные рубашки. Заколку положила на подушку.
Мама открыла дверь и удивилась:
– Ты что, вернулась?
– Планы изменились, — сказала Таня.
Она разделась и пошла к себе, села на стул и стала смотреть на спящего Кирюшу. Поправила ему одеяльце. Сын открыл глаза и улыбнулся.
Верка
Начальник колонии устроил Верке свидание. Ворчал, что не по уставу, что просто пожалел. Про деньги, видимо, забыл.
Сказал, что сейчас приведут заключенного Гурьянова. Верку трясло, как в лихорадке.
Привели Вовку. Она вскочила со стула и бросилась к нему, он отстранился.
– Чего задумала? — грубо спросил он. — Не будет никакой свадьбы. Езжай в Москву и устраивай свою жизнь.
Верка внимательно посмотрела на него и тихо сказала:
– По-моему будет. Не уеду. И завтра нас распишут.
– Дура, — отозвался он. — Ты просто набитая дура. Калечишь свою жизнь. Не ведаешь, что творишь.
– Ведаю, — прошептала Верка и сделала шаг к нему и положила голову ему на грудь.
Вовка стоял как каменный, но не оттолкнул ее. Она крепко к нему прижалась и услышала, как часто и гулко у него бьется сердце.
Назавтра начальник зоны их расписал. Разрешил остаться в комнате для свиданий. Теперь у них была куча времени. Целые сутки! И эти сутки равнялись целому веку счастья.
Лялька
Нет, письма приходили. Редко, но приходили, и даже была пара звонков, пустых и коротких — Игорь все время повторял, что это очень дорого. Лялька теряла все слова и тоненько подвывала в трубку. Чувствовала, что он злится.
– Мне здесь хуже, чем тебе, — объяснял Игорь. — Труднее.
Лялька понимала. Конечно, понимала, но ей казалось, что утешать должен Игорь. Или, по крайней мере, давать какую-то надежду. Словом, и она, и он ждали друг от друга совсем другого — слов и утешений. После звонков Игоря Ляльке становилось еще хуже. Да и письма сделались постепенно суше и раздраженнее. В отъезде ей было в очередной раз отказано, как всегда, без объяснения причин. Хотя все понимали, что дело в отце, точнее, в его бывшей работе и дурацкой форме №2. Господи, тоже мне, носитель секретов государственной важности! И смех и грех. Но факт оставался фактом — и отец, и Лялька сидели в глубоком отказе.
Лялька ездила к свекрови — так она называла маман своего возлюбленного. Та ходила по дому в черном пеньюаре, рассеянно роняла пепел на ковер и капризным голосом давала указания домработнице. Они с Лялькой долго пили кофе, и мадам ударялась в воспоминания о былой красоте, прежних многочисленных ухажерах и о счастливом и сытном детстве своего обожаемого сынули, «у которого было все, и даже больше, чем все».
Лялька послушно кивала и чувствовала, что ее клонит ко сну.
Однажды она поехала в Товарищеский — просто совсем было тошно. А там, как всегда, тепло, сытно и весело. Пили итальянский вермут и закусывали ананасом, принесенным кем-то из гостей.