И снятся белые снега…
Шрифт:
Ким-агитатор действительно узнал Барыгина по портрету. Весной проходили выборы в местные Советы. Ким возил в бригаду плакаты с портретами кандидатов и хорошо запомнил лицо председателя райисполкома.
Барыгина тронуло открытое радушие парня.
— Здравствуй, здравствуй, — ответил он, пожимая Киму руку. — А на какой час собрание назначено?
— Когда ты час скажешь, тогда назначать буду, — степенно ответил Ким. — Тогда Еттувье радиола быстро ставит, музыка играет, все быстро клуб ходят.
— Ловко придумали, — сказал Барыгин.
— Я придумал, — солидно сообщил Ким. —
— Значит, ты не зверобой?
— Зачем зверобой? Я пастух. Агитатор. Бригада номер два.
— Ну, а как у вас дела в бригаде? — спросил Барыгин. — Далеко отсюда стадо?
— Пять часов ходить надо. Далеко раньше было.
— Ну, а прирост хороший получили?
— Такой прирост нигде нет, — похвалился Ким, снова расплываясь в улыбке. — Это седьмой бригада всех олешка на отеле пурга забирала. Мы свои олешка хорошо стерегли, мы свой не теряли. Калянто премия давать будет.
— Постой, в какой, говоришь, бригаде оленей потеряли? — насторожился Барыгин.
— Седьмой бригада терял, — охотно объяснил Ким. — Акачу маршрут старый менял. Когда маршрут менял — падеж был.
— И большой падеж, не знаешь?
— Большой. Половина стада пропал.
— А ты не путаешь?
— Зачем путаю? — обиделся Ким. — Когда говорю, точно знаю. Вот смотри, как она будет делать? — показал он глазами на старуху, проходившую мимо них к воде.
Это была старуха-швея, у которой на лице лежало столько морщин, сколько трещин на сухой земле. Старуха важно прошествовала мимо них, прямо и ровно держа костлявую спину. Зачерпнув в котелок воды, она медленно побрела назад. Метрах в десяти от Барынина и Кима лежала неразделанная нерпа. Старуха склонилась над нерпой, что-то тихонько шепча, трижды плеснула водой из котелка: сперва на хвост нерпы, потом на розоватое отверстие в боку, куда попала пуля, потом на запрокинутую морду.
Ким насмешливо выпятил губу и что-то сказал старухе по-чукотски. Старуха вздрогнула, оглянулась и быстро проговорила в ответ таким странным голосом, что Барыгину показалось, будто вместо гортани у нее вставлена хрипящая металлическая трубка. Прохрипев и просипев, старуха презрительно отвернулась, присела подле нерпы и начала вспарывать ей ножом брюхо. Барыгин неплохо понимал по-чукотски, но слов старухи не разобрал.
— Видел теперь? Это предрассудок есть: нерпа водой поливать, духов шептать, — объяснил Барыгину Ким. — Акачу тоже предрассудок делал: оленья лопатка гадал, маршрут менял, стадо терял. Это религия есть, крепко бороться надо. Понимаешь?
— Понимаю, — серьезно ответил Барыгин, уяснив, наконец, связь между старухой и бригадиром Акачу.
Ким, конечно, сном-духом не знал, что выдает Барыгину тайну, которую Калянто держал под тремя замками. Если бы председатель предупредил Кима, он ни за что не развязал бы язык. Но, во-первых, Ким не подозревал, что случай в седьмой бригаде — тайна. Какая тайна, если в тундре каждый пастух знает? А во-вторых, уж очень хотелось Киму похвастаться Барыгину и своей бригадой, и премией, обещанной Калянто за то, что хорошо провели отел.
— Ты мне точно час говори,
— А председатель здесь?
— Председатель разгрузка ведет. Идем, покажу.
Но Ким не сразу пошел. Он направился к камню, где лежали его книжки и кухлянка, взял под одну руку книжки, под другую кухлянку и лишь тогда не спеша двинулся за Барыгиным. Когда он догнал Барыгина, тот уже сидел на камне, поодаль от вельботов и людей, и разговаривал с Калянто.
— Решил, когда начинать будем? — подходя, спросил Ким Барыгина.
— Решил, — улыбнулся Барыгин. — Вот Калянто говорит: часа за три управятся, часа два на отдых. Значит, в восемь вечера начнем. Радиолу можно за полчаса включать.
— Так, значит… Пойду, — подумав, решил Ким. Он медленно повернулся и пошел вверх по тропке в село.
Солнце перевалило за середину неба, упало книзу, — скосило лучи, и всякая неровность земли отбросила от себя темную короткую тень. Тени вельботов лежали неподвижно, тени людей перемещались, складывались вдвое и распрямлялись. Даже камушки покрупнее обросли крохотными тенями.
Барыгин и Калянто сидели на большом плоском камне, в тени изгрызенного весенним льдом берега. Барыгин расспрашивал председателя о колхозных делах. Калянто отвечал неспешно, через паузы, и казалось, прежде чем произнести какую-то фразу, он несколько раз повторял ее мысленно.
Они сидели, вели неторопливый разговор, а у воды по-прежнему работали люди — все село. Но ритм работы приугас: не было уже той задорной переклички голосов, не так проворно мелькали руки женщин и не так часто взблескивали острые ножи над горбатыми спинами моржей. Собаки покинули берег, куда-то пропали чайки и бакланы. И не было уже прежнего веселого гама с шуточками, с крепкими русскими словечками, с лаем собак и ошалелым криком птиц. Все как бы притомилось, притихло, обмякло: и люди, и солнце, и воздух, и океан.
В первое мгновение, когда Калянто увидел Барыгина, у него похолодело внутри. И потом, когда уже поздоровался с Барыгиным и обменялся первыми словами, этот противный холодок все еще хватал за сердце. Но Калянто не подал виду, наоборот, он широко улыбнулся, как улыбался всякому гостю, и, пожимая Барыгину руку, сказал:
— Ждем тебя, знали, что едешь. Совсем наше село забыл. Я думал, никогда не приедешь.
Он сказал это и с противным холодком под сердцем ждал, что ответит ему Барыгин: если знает про седьмую бригаду, значит, сразу скажет, если не скажет — значит, ничего не знает. Барыгин сказал, тоже широко улыбаясь:
— А я взял да и приехал. Давно по берегу хожу, смотрю ваши трофеи. Много настреляли. Десяток таких ходок, и на зиму хозяйство кормами обеспечено. Правильно?
Холодок под сердцем растопился — Барыгин ничего не знал. Уж кто-кто, а Калянто не раз видывал председателя райисполкома в гневе. В гневе он не улыбается, и голос у него такой быстрый и веселый не бывает. И Калянто, успокаиваясь, ответил:
— Когда океан тихо лежит, ветер спит — вельбот пустой не бывает. Мы пять часов стреляли, могли больше взять, да мотор на вельботах слабый, большой груз не тянет.