И сверкали бы звезды
Шрифт:
Вскоре в дом пришла тётя Дуся. Они вместе забирали меня из детского сада. В нашем доме она готовила ужин: пирожки, борщ или обожаемый мною куриный суп с клёцками. Дуся сидела напротив меня, подперев полной рукой мягкую щеку, гладила меня по голове, вздыхала: «Охи, сиротинушка, доня, кушай, кушай, тоща яки ты».
Тётя Дуся была большой и тёплой, как печка. От неё шёл уютный запах пирогов, супчиков и ещё чего-то волнующего и запретного. Она работала в заводской столовой, жила в общежитии. Я любила её украинский говор. Звучащий как ручеёк, он успокаивал меня и приятно щекотал ухо. Дома стали появляться другие люди. Тётя Дуся готовила
Вскоре Дуся стала жить с нами и попросила называть её мамой. А я не смогла… Я упрямо продолжала называть её «тётя Дуся». Она злилась, особенно перед гостями: «Доню, доню! Ну яка я тебе тётка! Я мамка твоя!»
Я уходила в другую комнату, чтобы не видеть грустные глаза отца и вдруг ставшее неприятным и злым лицо Дуси.
Тётя Дуся в какой-то момент стала огромной. Она и до этого была крупной, но сейчас, казалось, она занимала всё пространство квартиры, словно вытекающее из кастрюли дрожжевое тесто. Она была везде: лезла во все дела, комментировала каждое наше движение и слово. Отец становился прозрачным и тихим, а у Дуси изменился голос. Вместо доброго ручейка малоросских слов полился поток громкой лающей брани беспородной злой собаки. Отец забивался в угол, я убегала на улицу.
В конце декабря появился он – жирный, вонючий, визжащий поросёнок по имени Васюточка. Его пелёнки, влажные и душные, поглотили весь воздух и свободные места квартиры. Я спала на кухне, у меня не было больше своего пространства.
Я научилась ненавидеть. Поросёнок Васюточка и его свиноматка Дуся, бесхарактерный отец, душная квартира выживали меня на улицу. Я до глубокой ночи шаталась одна по посёлку, долго сидела у озера, бродила среди старых деревянных домов… Днём оставалась в школе до её закрытия и от нечего делать стала хорошо учиться. Мозг отвлекался от мусора, который захламлял мою жизнь. Тишина библиотеки стала моей церковью.
Когда мне исполнилось 13 лет, Васюточка пошёл в школу. Каждое утро я должна была отводить его до дверей класса и встречать после уроков. Дуся не признавала продлёнки. Главная её религия была еда. Она готовила много, жирно и уже не вкусно. Васюточка обязательно по часам обедал и полдничал дома под моим присмотром. В обед Дуся звонила с рабочего телефона заводской столовой и подробно расспрашивала, как покушал её кровиночка. Мерзкий свин пытался издеваться надо мной: он плевался мне в лицо борщом и котлетами, при этом жадно запихивая в рот пироги и конфеты. Мы дрались и орали друг на друга. Когда с работы возвращалась Дуся, вытаскивая из складок огромной груди и живота ворованные из столовой куриные окорочка и куски мяса, начинался новый виток криков – теперь она орала на меня и отца, который всё чаще и чаще приходил домой пьяным.
Я снова убегала на улицу и гуляла до глубокой ночи, пока в окнах квартиры не гас свет. В школе я стала получать плохие оценки, у меня не было места и времени учиться. И уже не было желания. Я не видела смысла… Я огрызалась на учителей с такой же ненавистью и силой, как и на Дусю. Я прогуливала школу, чтобы не видеть младшего свина. Я уходила из дома, пока все спали, и возвращалась, когда уже все
Отца вызывали в школу. Он приходил – жалкий, неухоженный. Виновато улыбался и невнятно оправдывался.
Я продолжала хамить учителям, прогуливать уроки, и в школу теперь вызывали Дусю. Она вплывала в кабинет директора, огромная, как слон, но с высоко задранным подбородком и сжатыми губами, распространяя вокруг себя запах кислых столовских щей, пота кримпленового платья и польских «Шанель номер пять» (подарок инженера отдела снабжения). С брезгливой миной выслушивала жалобы учителей, не вникая в слова, и всегда говорила одну фразу: «А шо поделать? Вся в мать! Вот Васяточка мой – друхо дило». Забывая о воображаемой ею короне на голове, визгливо тараторила она, перечисляя все Васюточкины достоинства.
Дома Дуся орала на отца, предлагая послать меня в школу-пансион для проблемных подростков. Но однажды отец, обычно тихий и виноватый, вдруг изменился в лице, встал во весь рост, расправив плечи, и стукнул по столу кулаком: «Никогда!». В голосе его и всей фигуре было столько силы, что Дуся поневоле сдалась и притихла. В душе её вдруг промелькнуло забытое уважение к мужу, защекотало внизу живота давно угасшее желание.
Картинки моей жизни мелькают. Боль и обида пронизывают душу. Зачем мне снова это всё? Меня нет больше. Кому нужна эта история маленькой, никому ненужной девочки? Что мне хотят показать? Разве я виновата, что жизнь – дерьмо?
Я не выбирала такую судьбу!
Эй!!! Я не хочу это видеть! Я не хочу снова и снова это проживать!!!! Я мертва! Зачем гонять меня по кругу боли?!!
Но негативы моей жизни проходят сквозь сознание, возвращая в самые больные моменты. Я не хотела помнить их, но мне навязчиво предлагают погрузиться в это. Вновь пережить и прочувствовать всё… ЗАЧЕМ?
В 14 лет я решила убежать из дома. У меня было 25 рублей (которые я украла из шкафа с нижним бельём Дуси), вареная колбаса, батон хлеба, пачка сигарет, смена белья. Я не знала куда бежать. Я говорила себе: «Страна большая. Можно поехать в Сибирь, соврать, что мне 18!»
Всё тогда казалось проще. В стране начался бардак. Неповоротливый мамонт Союз Нерушимый с грохотом рухнул, раздавив прежние правила. Среди обломков и хаоса можно было потеряться, найти свою удачу или умереть. Выживал сильнейший и с хорошей реакцией.
Родителей пугало будущее: под тушей загнивающего Союза умирала их надежда на надёжную пенсию и спокойную советскую старость.
Но для молодых наступили новые дни. Мы, как голодные шакалы, почувствовали кровь и большую охоту.
Я была ещё слишком молода и неопытна, чтобы далеко заглядывать в будущее и продумывать свои шаги, но моё одиночество и злость обострили интуицию. Я готова была урвать от жизни свой кусок счастья, вцепившись в него зубами молодой волчицы.
Поэтому в начале марта, получив паспорт, обобрав мачеху, я готова была бежать. Но сперва я решила навестить мать. Мы с отцом редко приходили к ней. Он иногда разговаривал с ней на Пасху, в день смерти и день рождения матери. Но я не была на кладбище года два. Там я становилась уязвимой. А мне нельзя было быть слабой. Я собирала в себе силу, злость и решимость выжить.
Почему именно этот момент? Бесконечное число раз я проживаю один и тот же день. Зачем? Что я должна разглядеть? Что я упустила?