И тогда никого не осталось
Шрифт:
Наверное, вы можете сказать, что Армстронгу удалось укокошить трех других до того, как он угодил в море. Но есть другой факт, и игнорировать его нельзя. Труп Армстронга оттащили подальше от воды. Мы нашли его далеко вне досягаемости любого прилива. И к тому же его аккуратненько положили на землю — ровно так, прямо.
Так что это доказывает определенно одно: кто-то на острове был жив после того, как Армстронг умер.
Он помолчал и продолжил:
— И
П. К. резко спросил:
— Чье окно?
— Веры Клэйторн. А теперь, сэр, давайте рассмотрим по отдельности данные версии. Сначала Филип Ломбард. Допустим, он бросил на голову Блора ту глыбу мрамора, потом накачал наркотиками Веру Клэйторн и вздернул ее, а под конец отправился на берег и застрелился.
Но если так, то кто забрал револьвер? Потому что револьвер нашли в доме прямо возле двери комнаты на верхнем этаже — комнаты Уогрейва.
П. К. спросил:
— На нем есть какие-нибудь отпечатки?
— Да, сэр. Отпечатки Веры Клэйторн.
— Но, Бог ты мой, тогда…
— Я знаю, что вы собираетесь сказать, сэр. Что это была Вера Клэйторн. Что она застрелила Ломбарда, вернулась с револьвером в дом, бросила на голову Блора мраморную глыбу и потом… повесилась.
Версия неплохая, но до определенного момента. В ее комнате есть стул, на сиденье которого остались водоросли — такие же, что и на ее туфлях. Похоже, она встала на этот стул, надела петлю на шею и пинком его отшвырнула.
Но стул-то мы не нашли перевернутым, отброшенным, отодвинутым. Он, как и все остальные стулья, аккуратно стоял возле стены. И поставил его туда после смерти Веры Клэйторн кто-то другой.
У нас остается Блор, и если вы мне скажете, что, застрелив Ломбарда и заставив Веру Клэйторн повеситься, он вышел из дома и с помощью какого-то шнурка умудрился свалить себе на голову громадный кус мрамора, я просто вам не поверю. Люди так самоубийства не совершают, и, что больше, не такой Блор был человек. Мы знали Блора, и его вряд ли можно было обвинить в страсти к абстрактному правосудию.
Помощник комиссара сказал:
— Я согласен.
Инспектор Мэйн закончил:
— И посему, сэр, на острове должен был быть кто-то еще. Кто-то, кто, когда все было кончено, если можно так выразиться, прибрался. Но где он был все время и куда делся? Жители Стиклхзвена абсолютно уверены, что никто не оставил острова до того, как туда прибыла спасательная партия. Но в таком случае… — и он смолк.
Помощник комиссара повторил:
— В таком случае…
Он вздохнул. Он покачал головой. Он
— Но в таком случае, — сказал он, — кто их убил?
Рукопись, посланная в Скотленд-Ярд владельцем рыболовного траулера «Эмма Джейн»
С ранней юности я понял, что моя натура состояла из массы противоречий. Ну, во-первых, у меня было неизлечимо романтическое воображение. Придание бутылки с важным документом морским волнам всегда вызывало у меня трепет, когда в детстве я читал приключенческие романы. И по-прежнему я чувствую то же самое и поэтому избрал этот способ — напишу свое признание и заключу его в бутылку, запечатаю ее и заброшу в море. Наверное, сто шансов к одному, что ее обнаружат, и тогда (или я себе льщу?) до сих пор не объясненная тайна получит объяснение.
Я родился и с другими чертами, не считая романтического воображения. Я испытываю поистине садистский восторг, видя смерть или становясь ее причиной. Помню, еще в детстве экспериментировал с осами, разными домашними паразитами — с самого раннего детства я познал стремление убивать. Но бок о бок с ней шла противоречивая черта — сильнейшая страсть к правосудию. Мне была ненавистна сама мысль, что невинный человек или существо могут страдать или умереть в результате каких-то моих действий.
Я всегда считал, что закон должен ставиться во главу угла. Поэтому понятно, думаю, любой психолог поймет, что с таким психическим складом, как у меня, я избрал профессию юриста. Она удовлетворяла практически все мои инстинкты.
Преступление и наказание всегда меня завораживали. Я поистине наслаждаюсь, читая детективы и триллеры. Ради собственной забавы я придумывал самые разные изобретательные способы совершения убийства.
Когда в свое время я стал председательствовать в суде, стал поощряться другой мой инстинкт. Видя, как несчастный преступник извивается на скамье подсудимых, испытывая муки проклятых, я испытывал чувство, что рок подходит все ближе и ближе, и это чувство доставляло мне огромное удовольствие. Имейте в виду, я никогда не наслаждался, видя там невинного. По крайней мере, два раза я прекращал процесс, когда, по-моему, подсудимый был невиновен, указывая присяжным, что оснований, для суда нет. Однако благодаря честности и действенности нашей полиции большинство представших передо мной обвиняемых за убийство были виновны.
Таким было и дело Эдварда Ситона. Его внешность и манеры вводили в заблуждение, он произвел хорошее впечатление на присяжных. Но не только доказательства, которые были вполне определенными, хотя и неэффективными, но и собственные знания о преступниках убедили меня, что этот человек действительно совершил преступление, в котором его обвиняли, — зверское убийство пожилой женщины, которая ему доверяла.
У меня репутация вешающего судьи, но это несправедливо. Я всегда был честен и скрупулезен в своих суммированиях. Я лишь защищал присяжных от эмоционального эффекта, эмоциональных воззваний некоторых наших наиболее эмоциональных адвокатов. Я привлекал их внимание к истинным доказательствам.