И в засуху бессмертники цветут... К 80-летию писателя Анатолия Знаменского. Воспоминания
Шрифт:
Согласимся: не всякий автор способен на такой поступок.
Наши беседы с Анатолием Дмитриевичем, в зависимости от места встречи, носили разный характер. Если это происходило в официальной обстановке, будь то у меня в «Кубанских новостях» или в Союзе писателей, беседа обычно касалась дел текущих, насущных. Когда же мы встречались вечерами на зеленой лужайке у его дома или, скажем, в выходной день в его квартире, что случалось не так часто, там круг вопросов заметно расширялся и, конечно, в основном за счет литературы. Анатолий Дмитриевич обладал энциклопедическими знаниями, хотя формально, как уже сказано, он не имел высшего образования. «Свои университеты я прошел на Севере, в Коми, — в который
Знания его были не просто обширными, но глубокими. Думаю, за полный университетский курс литературы Знаменский знал о писателях все: кто, когда и что написал, что послужило поводом, какой имел резонанс, в каких журналах или издательствах печатался… В нем, даже в зародыше, не проглядывался нигилист-отрицатель всего и вся, «акромя себя», столь распространенный в среде пишущей братии. Он умел объективно оценить творчество и тех, кто ему близок и дорог — «ты мне друг, но истина дороже» — и тех, кому он явно не симпатизировал.
Знаменский дружески общался с Евгением Носовым и Борисом Можаевым, гордился своей недолгой, но сердечной дружбой с Федором Абрамовым, дорожил вниманием к себе со стороны Юрия Бондарева, очень переживал размолвку с Виктором Астафьевым, с которым сначала близко сошелся, кажется, во время учебы на Высших литературных курсах. Анатолий Дмитриевич показывал мне книги Астафьева с дружескими, по — астафьевски хлесткими автографами, раз или два, к случаю, зачитывал любопытные места из его писем. Астафьев и Знаменский шли в литературе, как я понял, говоря по — кавалерийски, ноздря в ноздрю; однако так называемые пробивные способности были у них почти полюсарно разные, что в конечном счете и сказалось на дальнейшей судьбе: на шумной славе одного и полном безмолвии вокруг имени другого. Не знаю, насколько это правда, но, говорят, существовал своего рода «черный список» с именами писателей, о которых в прессе не должно было быть (и не было!) ни хвалы, ни хулы, просто как бы нет такого писателя на свете и все. Большой русский писатель Анатолий Знаменский занимал в том «списке» не последнее место. А почему и за какие грехи он угодил в тот «список», так никто и не спросил у Константина Михайловича Симонова…
Разлад же между Астафьевым и Знаменским произошел, по-моему, на довольно любопытной, отчасти странной основе. Жили они, как известно, не поблизости друг от друга, правда, в созвучных городах: один в Красноярске, другой в Краснодаре. Изредка переписывались, еще реже встречались, когда бывали в Москве. Один из своих рассказов Виктор Петрович посвятил Знаменскому,
чему Анатолий Дмитриевич, естественно, был рад, однако, при переиздании книги это посвящение почему-то вдруг исчезло. «Почему?» — в лоб спросил друга при очередной встрече Знаменский. «А зачем ты вступил в КПСС? — ответил, как отрезал, Астафьев. — Мы же, помнишь, договаривались не вступать в эту самую…»
Между тем, беспартийность Астафьева была весьма своеобразной. Он сам любил рассказывать случай из своей жизни в Вологде.
…«Пригласил как-то меня к себе первый секретарь обкома, покалякали мы о том о сем, потом он и говорит: «Виктор Петрович, давай-ка посоветуемся на бытовую тему. На днях я с семьей переезжаю в новый особнячок, не хотел бы ты занять мою квартиру? Как-никак шесть комнат, балкон, лоджия…». На хрен, отвечаю, мне такие хоромы, ты что, хочешь превратить мою Марию Семеновну в уборщицу? А секретарь гнет свое: давай, мол, позвоним ей, Марии Семеновне, что она скажет. Позвонил, а та дура и согласилась».
Любил Виктор Петрович вспоминать и свой визит
Хрестоматийно известным стал факт приезда в сибирскую глубинку, в Овсянку, к писателю Астафьеву первого (!) Президента России Ельцина. Само собой разумеется, Борис Николаевич приезжал к енисейскому «затворнику» не с пустыми руками. А самым щедрым подарком стало, несомненно, обещание издать полное, 15–томное собрание сочинений писателя. Обещание, надо сказать, почти осуществилось, и этому можно только радоваться, ибо «замах» на полное собрание или хотя бы на избранное есть голубая мечта каждого писателя. И если мы сегодня говорим о сбывшейся мечте замечательного русского прозаика Виктора Петровича Астафьева, то вовсе не с целью задним числом укорить его, а в назидание живущим. К чему кривить душой, есть они и у нас, на Кубани,
писатели, подобно Астафьеву, кичившиеся своей беспартийностью, стоявшие вроде бы в оппозиции к власти, но загребавшие жменями и пригоршнями и с партийных, и с властных столов.
Подлинное гражданское и писательское мужество проявил Анатолий Знаменский, начав разрабатывать в начале 80–х казачью тему. Со времен Шолохова на казачьем подворье, образно говоря, и конь не валялся. Верно, где-то изредка вспыхивали казачьи костерки, в том числе и в творчестве Знаменского, но чтоб так мощно, так ярко, так жарко, как в романе «Красные дни», такого в течение десятилетий не было. «Мне, можно сказать, крупно повезло, — признавался сам Знаменский. — Ко мне обратились ветераны-конармейцы, лично знавшие казака — полководца Миронова и передали мне крапивяный чувал уникальных документов, так что мне не пришлось месяцами пропадать в библиотеках и архивах».
Писателю в полной мере пригодился и личный, так сказать, семейный опыт. Его отец, донской казак Дмитрий Максимович, служил полковым писарем в Первой Конной, дома рассказывал своим детям о казаках, об их завидной и горькой судьбе (в скобках заметим: когда 17–летнего Анатолия арестовали, отцу, за сына, тоже дали срок, сослав его на 10 лет на Колыму).
Без преувеличения можно сказать: писатель Знаменский явился духовником возрождающегося казачества, а его роман — дилогия «Красные дни» стал для многих казаков настольной книгой.
Хорошо помню, как искренне, по — детски радовался Анатолий Знаменский, только что возведенный в чин войскового старшины, одетый в соответствующий чину мундир.
Радовался сын потомственного казака, радовался казачий летописец!..
Столь же хорошо помню его искренний восторг по поводу присуждения ему премии имени Шолохова. Первым в стране Анатолий Дмитриевич получил эту, почитай, казачью, истинно русскую премию. Помнится, он, возбужденный, облегченно вымолвил: «Все! Больше ничего не надо!..».
Как уже было сказано, Москва старательно замалчивала писателя — патриота Знаменского. Всего лишь дважды за сорок (!) лет и то в перечне фамилий упомянула его главная писательская трибуна страны — «Литературная газета».
Хочу пояснить: Анатолий Дмитриевич, как, быть может, никто другой, сам был отменным критиком, и под его руку, честно говоря, лучше было не попадать. Он буквально на лету улавливал суть рукописи, ее достоинства и недостатки, и если его просили высказать свое мнение о будущем произведении, он тут же отвечал: «Эту возьму, а вот эту — нет, потому как вижу — чушь собачья». Это у него было коронное — «Чушь собачья». Мог еще добавить: «Лучше не связывайтесь — графоман!».