И в засуху бессмертники цветут... К 80-летию писателя Анатолия Знаменского. Воспоминания
Шрифт:
Серафимович закинул руки за голову и вновь тяжко вздохнул. И тут ему вдруг показалось, что его чемодан медленно съезжает вдоль полки, передвигается в сторону прохода. Что за напасть в самом деле, ведь в чемодане, кроме нужных хозяйственных вещей и смены белья, еще и рукописи! Наброски и черновики, над которыми надо еще работать!
Чемодан тихо и медленно сдвигался к краю…
— Кто там? — беспокойно привстал на своем тюфячке Серафимович.
Ответа не последовало, но чемодан продолжал двигаться. Все представлялось, словно
Со старческим ворчаньем и кряхтеньем Серафимович слез со второй полки и, зайдя из прохода, медленно поднялся по железным скобам — ступеням наверх. За своим чемоданом он увидел мальчонку лет двенадцати, коротко стриженного, худенького,
в рваной рубашонке и столь же заношенных штанишках. За чемоданом, поставленным на ребро, мальчонка был едва виден.
— Ты чего тут делаешь? — как-то машинально спросил Серафимович.
— Не видишь, от мильтонов притыриваюсь, — спокойно и безбоязненно ответил малец и пригнулся за чемоданом.
— Вон что… А чего ты их боишься? — уже несколько подобрев, осведомился старик.
— Так я — беглый…
— Откуда же?
— Из дома — коммуны Клары Цеткиной, не знаешь, что ль?
— Откуда же мне знать… Но дело-то, выходит, серьезное, — усмехнулся Серафимович. — А я-то за чемодан хотел уже тебе уши нарвать!
— Это ты брось, дядя, — не те времена! — сказал мальчишка.
— Я тебе не цыпленок жареный, а свободный гражданин!
— Это понятно. На том, как говорится, стоим. Но, извини, за чемодан я… могу быть спокойным?
— Будь спок, — сказал мальчишка, ложась вдоль полки на живот. — Никуда твой угол не денется. Мне тут хорошо.
— Лады. Так и договоримся, — сказал Серафимович и стал медленно спускаться вниз.
На своей полке он достал из-под подушки уже порядочно ополовиненную в дороге авоську с домашним припасом, нашел в пакете зачерствевший пирожок с картошкой. Подал наверх:
— Пирожок хочешь?
— Еще как! — обрадованно схватил грязной рукой пирожок беглый парнишка. — С прошлой шестидневки, считай, голодный!
— Господи, господи… — крестясь, вздохнула внизу старушка.
Серафимович долго не мог устроиться на мягкой подстилке,
отчего-то заломили мышцы рук и ног, нехорошо ныло сердце. Надо было бы принять капли, но пузырек доставать надо было опять-таки из чемодана, а чемодан снимать с верхней полки не хотелось.
Да и с каплями тут, при людях, возиться было как-то не с руки.
«Боже мой, — сокрушался Серафимович, поглядывая на верхнюю полку, где едва слышно возился бездомный мальчишка. — Он — «свободный человек», и он — беглец от этой пустословной и ничем не подкрепленной «свободы»! Не есть ли это главная суть, некий феномен наших дней?..».
Недавно вычитал у Рабиндраната Тагора: «Каждый рождающийся ребенок — свидетельство от Бога, что Бог еще не утратил веры в человека…». Это красиво по мысли, афористично и, по — видимому, верно. Но, увы! Это предопределение не спасает приходящего
Когда пришло время собирать вещи, Серафимович снял свой чемодан вниз и заглянул на третью полку. Там было пусто, никого не было. Когда и как исчез мальчуган, никто не заметил.
«В самом деле, да уж не приснился ли он мне еще с ночи? — подумал в растерянности писатель, по — прежнему чувствуя побаливание в сердце. — Но чемодан-то оказался на самом краю полки не без причины, да и пирожок… Все как наяву, все — без обмана!..».
На станции Себряково его ждала райкомовская легковая машина, пока что единственная на весь район.
Приехал сам секретарь: воспитывалось особое, нижайшее отношение местного руководства к прославленным и просто именитым людям. В этот же раз была и официальная причина тому: все уже знали, что к семидесятилетию писателя станица Усть — Медведицкая будет переименована в город Серафимович.
Всю дорогу секретарь пытался разговорить усталого и чем-то опечаленного старца, но Серафимович хмуро отмалчивался, дул в рыжеватые встопорщенные усы, будто с морозу. Кряхтел, оглядывая иссушенную степь, зиявшую там и тут красноглинистыми оскалами яров. Когда за Арчединской переезжали Медведицу, он не узнал реки. Она усохла чуть ли не вдвое, а займище на луговой стороне было так прорежено вырубками, что просто беда…
И лишь когда подъезжали к переправе через Дон, спросил,
как в этом году с хлебом. (Стоял июнь, колосовые еще только желтели…) Когда секретарь не совсем понятно ответил, что урожай неплохой, но встает, мол, трудная задача — уберечь хлеб от «стригалей», Серафимович будто очнулся и даже вскинулся на мягких пружинах:
— Это как — от «стригалей»?
Секретарь с удивлением посмотрел на него. «Странный дед, совсем отстал от жизни в своей Москве!..». И без особого, правда, воодушевления объяснил, что время в здешних местах стоит, в общем-то, голодное, и очень трудно поэтому дотянуть до новины. Естественно, что многие несознательные граждане, у которых дети пухнут и умирают с голоду, берут, значит, большие портновские ножницы, а то и серпы, и выходят по ночам в поле, стригут колхозную ниву, самые колоски. Зерно только еще наливается, в молочной стадии, а все равно, сволочи, стригут и тянут домой, какую-то кашу варят из этих колосьев!
— Объявлена широкая борьба против «стригалей», — сказал секретарь почти казенно — бюрократическим тоном, поглядывая в затылок шоферу и, видимо, смущаясь. — На полях строятся наблюдательные вышки из жердей, вроде пожарных. Организуется охрана днем и ночью.
— Милиции на это хватает? — рассеянно как-то спросил писатель.
— Зачем? Комсомол привлекаем, пионеров. Сторожат неплохо, — ответил секретарь.
— Родителей, значит, ловят? Отцов и матерей?
Серафимович уловил в этих «мероприятиях» нравственное