И вот наступило потом…
Шрифт:
А я ничего сказать не мог — был очень занят. Я плакал. Потому что мучительно шел к этому просмотру через многие преодоления, через загубленный и восстановленный негатив… «Браво!» от Плисецкой дорогого стоит.
Потом мне позвонил Щедрин:
— Сколько идет Ваш фильм?
— Полчаса.
— Что Вы сделали с моей женой? Про фильм, который идет полчаса, она рассказывала мне два часа! С Вас причитается диск! Уж, пожалуйста!
Я обещал. И выполнил обещание.
Амортизация
Самая неприятная амортизация — это амортизация человеческих связей. Проходят годы,
Нужно было, как Мюнхгаузену, вытаскивать себя за волосы из сложившейся ситуации. Стал искать замену. Нашли, стали обучать. Не получилось. Взяли других. Но дело в том, что я уже был избалован высоким уровнем профессионализма ушедших. Необходимо было натаскать вновь пришедших до того уровня, к которому я уже привык.
И вот, когда мы почувствовали, что студия вновь жизнеспособна, мы решили запуститься с амбициозным проектом — полнометражным фильмом «Гадкий утенок».
Гадкий утенок
Почему я обратился к этой теме? Она уже была заявлена в фильме «Адажио». Мне показалось, что тему толерантности можно раскрыть более детально, более развернуто, и сказка Г. Х. Андерсена может стать платформой для моего старта. Я не стал пересматривать «Гадкого утенка» — фильм, снятый в советские времена. Я не стал перечитывать Г. Х. Андерсена, чтобы быть свободнее в своей версии, сохранив только память моих ощущений от этой сказки. Потом пришла богатая идея: сделать мюзикл, причем, учитывая, что гадкий утенок станет впоследствии лебедем, не замахнуться ли мне на Петра нашего Чайковского с его «Лебединым озером»? Конечно, ответственность! Конечно, страшно! Но почему бы не попробовать?!
Я стал слушать музыку П. И. Чайковского и был поражен той драматической мощью, которой эта музыка исполнена. Как эта музыка была далека от анемичного балета «Лебединое озеро». Захотелось кое-что взять из «Щелкунчика». Со временем в голове сложился последовательный музыкальный ряд, работающий на мою идею. Я призвал моего старого друга Сергея Анашкина, заразил его идеей будущего фильма. Сережа сделал потрясающую аранжировку выбранных музыкальных фрагментов. Это оценил не только я, но и Владимир Спиваков, к которому я обратился
— Запишу, если не будешь корежить Чайковского.
Я ответил ему, что люблю Чайковского не меньше, чем он. Когда Володя прочитал партитуру, он сказал, что это — талантливо и выделил мне два дня в июне на запись. Записывать должны были в Доме музыки.
При моей любви к музыке сам момент ее записи — всегда праздник. Вспоминаю давнюю запись фонограммы к фильму «Дорожная сказка». Я пришел на запись рано, после бессонной ночи. Бессонной от волнения перед предстоящей записью. Из аппаратной смотрел, как рассаживается оркестр кинематографии. У музыкантов стояли микрофоны, поэтому я в аппаратной слышал их разговоры:
— Что сегодня пишем?
— А! Мультики-шмультики…
Так как музыкантам платили от количества записанных минут, то следующий вопрос был закономерен:
— Сколько минут?
— Какие минуты?! Слезы…
И в этом расслабленном состоянии они начали записывать музыку. Я в аппаратной сходил с ума от ненависти к этим лабухам, халтурщикам. В какой-то момент я не выдержал, остановил запись, выскочил к музыкантам, отодвинул дирижера и стал увлеченно рассказывать им содержание фильма. Стали писать сначала. Нужно отдать мне должное — я их увлек.
Произошло чудо: лабухи превратились в артистов, а нестройная какофония — в эмоциональную музыку, написанную С. Анашкиным.
Когда закончили запись, не хотелось расставаться. Я обожал музыкантов, я их боготворил. Я забыл про оскорбительные «мультики-шмультики».
Но я возвращаюсь к «Гадкому утенку».
Параллельно шла работа с поэтом Юлием Кимом. У него была сложная задача: написать стихи на балетную музыку. Чем-то они похожи: В. Спиваков и Ю. Ким. Я понял чем. Самоедством, неудовлетворенностью собой, высокой планкой, которую всегда ставят перед собой. Когда Юлик показал мне стихи, которые меня полностью устраивали, он, заглядывая мне в глаза, как школьник, спрашивал:
— Ну как? Если не нравится, то я перепишу. Не вопрос.
Я его долго убеждал, что мне все нравится.
И вот наступил день записи музыки. Праздник, которого я ждал. Естественно, ночь перед записью я провел бессонную. В. Спиваков прилетел в Москву из Парижа накануне вечером. До этого очередной дирижер репетировал с оркестром. Я рассказывал по привычке оркестру содержание каждого номера. Итак, оркестр в сборе. Утро. К дирижерскому пульту встал Владимир Спиваков. Музыканты, зная, что Володя прилетел вчера вечером, предполагали, что сейчас маэстро начнет с ними репетировать. Но они не знали того, что Спиваков до трех часов ночи изучал партитуру. Он не мог позволить себе выйти к оркестру в неглиже. Володя поздоровался с музыкантами и сказал:
— Так как в будущем фильме фигурирует птичий двор, позволю себе рассказать такую историю. Мужик утром выходит во двор. Видит, как петух топчет курицу. Стал сыпать зерно. Петух соскочил с курицы и стал клевать. На что мужик, покачивая головой, сказал: «Не дай Бог мне так оголодать!»
И без всякого перехода, под хохот музыкантов, Спиваков сказал:
— Начинаем писать с первой цифры.
И началась запись. Записывали до обеда. Прервались. Володя по селекторной связи предложил мне зайти к нему в кабинет. Я пошел к нему. Он предложил мне чашку чая и, как вышеописанный Ю. Ким, заглядывая в глаза, спросил: