И возвращается ветер...
Шрифт:
Трудно сказать, дает ли Госплан прямые указания Министерству внутренних дел, сколько преступников должно быть поймано ежемесячно, чтобы не ослабло народное хозяйство. При нашем централизованном планировании это вполне допустимо. Думаю, однако, что дело происходит немного иначе. Откуда-то сверху, из самых высоких партийных инстанций, спускается вдруг указание: усилить борьбу, скажем, с хулиганством. Не то чтобы хулиганов стало больше обычного. Просто почему-то на данном этапе построения коммунизма именно это становится особенно недопустимым. И начинается всенародная кампания по борьбе с хулиганством. Президиум Верховного Совета издает специальный указ, в
А наверху, куда стекается вся эта отчетность, вдруг с негодованием обнаруживают, что в результате кампании число хулиганов по стране резко возросло. Экий упорный этот хулиган! Не хочет сдаваться! И вновь указ — о дальнейшем усилении борьбы с хулиганством. Вновь указание милиции, установка местным органам власти, разъяснение судам — и понятие хулиганства начинает растягиваться, как резиновое, Выругался человек в сердцах — хулиганство. Поругался муж с женой — хулиганство. Два школьника подрались — хулиганство. Срока чудовищные — до пяти лет! А как еще доказать усердие, показать усиление борьбы?
Неудержимо растет статистика хулиганства, переполнены тюрьмы, изнемогают суды, а молодых задорных хулиганов эшелонами гонят строить Братскую ГЭС или БАМ. Не дай Бог попасть под какую-нибудь очередную кампанию — обязательно отправят на отдаленные стройки коммунизма, потому что все эти кампании роковым образом всегда совпадают с кампаниями призыва добровольцев на очередные грандиозные стройки.
По принципу обратной связи эта кампания нарастала бы до бесконечности — нельзя же ее остановить, пока преступность растет. И никогда не поступает директива «Ослабить борьбу», а просто избирается вдруг новое правонарушение, и высокие партийные инстанции указывают: «Усилить борьбу — например — с расхитителями социалистической собственности!» И все облегченно вздыхают: хулиганов можно наконец оставить в покое. Число их стремительно падает, и наверху констатируют победу над хулиганством. Пока наберет силу новая кампания, число заключенных немножко снизится, потом снова резко растет.
Примерно так же в сталинское время проходили чистки и кампании борьбы с врагами народа. Просто теперь неудобно иметь миллионы политзаключенных. Гораздо спокойнее сажать хулиганов или расхитителей.
Так что люди, попадающие в уголовные лагеря, — это чаще всего самые обыкновенные советские люди, и вполне оправдано судить по ним о состоянии общества в целом.
Хочешь жить — умей вертеться. Подкупай надзирателей, мухлюй что-нибудь, кради сам, имей хорошие отношения с теми, кто поближе к пище. Иначе ноги протянешь.
Начальство крадет из лагеря все, что может. Взяточничество повальное — за взятку и свидание дадут, и освободят досрочно. Заказывают себе у нас на комбинате мебель целыми гарнитурами и вывозят как отходы пиломатериалов. Дрова на отопление ни один не покупает, так же как и стройматериалы. И даже продукты крадут. По пути от базы до миски заключенного продукты тают. Что получше, начальство заберет еще до лагеря. На кухне разворуют повара да придурки — те, что «на пути к исправлению». И не только для себя, но и для своих дружков. Тоже раздатчик своим отложит побольше. А простому зэку, который честно поверил, что честный труд — дорога к дому, остается какая-то бурда.
Почти
И если учесть, что через такую мясорубку проходят миллионы людей, то невольно возникает вопрос: чего же хочет власть от своего народа? Какими она стремится сделать своих граждан?
Судя по установленным критериям «исправления», образцом советского человека является тот, кто готов гнуться, куда нагнут. Доносить, исполнять полицейские функции, говорить, что велят, и при этом сиять от радости.
Разве в лагерях приучают к честной жизни? Напротив, честный человек умрет там с голоду. Приучают воровать, только не попадаться. Вот типичный эпизод. Дежурный офицер уговаривается с зэком, чтобы тот украл для него электродрель из цехового инструмента. Обещает принести десять пачек чая (по лагерным ценам это десять рублей). Заключенный выполняет свою часть уговора — крадет дрель и незаметно для мастера выносит к вахте. Тот проносит ее через КПП домой, а чай не приносит. Скандал: зэк требует чай и в конце концов раскрывает все дело начальству. И что же? Офицеру поставлено на вид «за недозволенный способ приобретения инструмента». Заключенному — 15 суток карцера «за воровство».
Идет сознательное и планомерное развращение народа. И так 60 лет — наиболее честный элемент в народе истребляется физически, а развращенность поощряется. В сущности, то же самое происходит и на воле. Заработки нищенские, и все крадут с производства, что могут. Что же — власти этого не знают? Знают. И это им даже выгодно. Тот, кто крадет, не чувствует себя вправе требовать. А если и осмелится, так очень легко посадить его за воровство. Все виноваты.
Я много раз пытался объяснить эту нехитрую истину своим солагерникам, но никогда не имел успеха. Все они настроены крайне враждебно к существующей власти, и слово «коммунист» — худшее ругательство, за такое оскорбление кидаются в драку. Ко мне — как к открытому противнику власти — относились с огромным уважением, но понять не могли, как это они, обкрадывая государство, нанося ему ущерб, тем не менее являются его основной опорой. Были и такие, что всерьез считали себя борцами против режима.
Один так даже обижался, что я не признаю его за своего. Он обокрал избирательный участок накануне выборов и очень этим гордился. В том-то и вся штука, что, пока люди не научатся требовать то, что им принадлежит по праву, никакая революция их не освободит. А когда научатся — революции уже не потребуется. Нет, не верю я в революции, не верю в насильственное спасение.
Легко представить себе, что произошло бы в этой стране в случае революции: всеобщее воровство, разруха, резня и в каждом районе — своя банда, свой «пахан». А пассивное, терроризируемое большинство охотно подчинилось бы любой твердой власти, т. е. новой диктатуре.
Произвол в лагере творился чудовищный. Работать заставляли практически без выходных — дай Бог, один день в месяц давался на отдых. Почти каждую субботу перед строем зачитывался приказ об объявлении воскресенья рабочим днем в связи с невыполнением плана. Техника безопасности существовала только на бумаге, и кроме сознательных мастырщиков, еще многие оставались без рук из-за этого. На моем станке за несколько месяцев покалечилось три человека, и никто не хотел идти на нем работать.