И время и место: Историко-филологический сборник к шестидесятилетию Александра Львовича Осповата

Сборник статей

Таким образом, Тютчев, по мнению автора, более всего «любезен народу» тем, что, исполняя должность председателя «комитета ценсуры иностранной», пытался ослабить цензурный гнет и противостоять запретительной политике правительства. Свою точку зрения Павчинский (уже за прозрачной подписью: Пав. Чинский) обосновал на той же газетной полосе в специальной статье; признаваясь в безуспешности своих попыток «обнять всего Тютчева, представить всю его фигуру», он, цитируя тютчевскую записку о цензуре к князю М.Д. Горчакову (1857), выразил преклонение перед поэтом как «сторонником свободного слова»: «Вот почему нам особенно должна быть дорога память о высшей степени культурном человеке»⁶.

Зеркало провинциальной – в данном случае орловской – прессы с особенной отчетливостью отражало ту ситуацию, которая сложилась в литературной судьбе Тютчева на переломе от почти полувековой «непоэтической» эпохи к периоду нового расцвета стихотворной культуры. Еще Н.Н. Страхов подчеркивал, что «имя Тютчева, которое знатоки дела произносят с высоким уважением, вовсе не имеет у нас той известности, какой оно заслуживает. Это один из наших классических поэтов, а его знают очень мало»⁷; и в последующий период господства надсоновских мотивов ситуация существенно не изменилась: «Заново <… > воскрешать

Тютчева эта эпоха <… > не спешила»⁸, – что нагляднее всего сказывалось на периферии литературной жизни, куда медленно доходили свежие веяния.

Но и в столичной печати тютчевский юбилей отмечен был отнюдь не повсеместно; некоторые ежедневные газеты ограничились информационными сообщениями о панихиде на могиле или кратким изложением происходившего на торжественном собрании в Орле, некоторые вообще проигнорировали событие. Четырьмя годами ранее Россия отпраздновала столетие Пушкина: в юбилейном 1899 году зафиксировано в общей сложности 983 публикации, посвященные поэту⁹. Разумеется, Пушкин уже тогда выделялся в общественном сознании как фигура из ряда вон выходящая, но даже с учетом этого обстоятельства параметры празднования аналогичной тютчевской даты нельзя не признать более чем скромными. В библиографическом указателе литературы о Тютчеве значатся за 1903 год всего 34 наименования, включая не только юбилейные публикации, но и попутные упоминания и цитации¹⁰. Правда, этот перечень весьма далек от полноты: только в газетах Петербурга и Москвы нам удалось выявить около 20 юбилейных публикаций, библиографами Тютчева не учтенных¹¹. Но даже с учетом этих существенных коррективов заметным событием в культурной жизни страны столетие Тютчева не стало; в печати появились даже укоризны писателям в связи с тем, что достойному чествованию памяти великого поэта они предпочли собственные текущие литературные дела¹². «.. К чествованию памяти Тютчева у нас отнеслись холоднее, чем следовало бы по размерам его чудесного дарования», – констатировал прозаик и критик В.Г. Авсеенко¹³, и этому выводу трудно противопоставить весомые контраргументы.

В своем исследовании литературной рецепции Тютчева А.Л. Осповат отмечает, что «переломным в посмертной судьбе поэта стал 1895 год», ознаменованный появлением в «Вестнике Европы» статьи Владимира Соловьева «Поэзия Ф.И. Тютчева», которая обозначила новое понимание Тютчева – как поэта-философа прежде всего – на ближайшие десятилетия¹⁴. В приуроченных к юбилею статьях имя Соловьева, признанного глубоким и авторитетным толкователем поэзии Тютчева, упоминается неоднократно, почти столь же часто, как имена Тургенева и Некрасова, еще в 1850-е годы задавших тон последующим писаниям о Тютчеве и на долгие годы определивших кругозор читательских мнений о нем. «Поэт-мыслитель» – заглавие юбилейной статьи журналиста С.А. Торопова: создание «перлов „философской“ лирики, бессмертных и недосягаемых по глубине мысли, силе и сжатости выражения, размаху вдохновения» обрекает Тютчева, однако, на участь «поэта немногих ценителей»: «Никогда не войдет он <…> в толпу; для нее он чересчур глубокомыслен, сжат и сосредоточен»¹⁵. Другой обозреватель, напротив, полагал, что именно теперь Тютчев «ожил и живет, и столетняя годовщина его рождения совпадает с моментом наиболее интенсивной жизни его среди читателей», однако такая ситуация, по мнению автора, может оказаться недолговечной и интерес к Тютчеву угаснет вместе с интересом к философической проблематике: «Изменится настроение, в литературных вкусах наступит перемена, и опять те формы, в которых выливалось отношение Тютчева к вечным вопросам, покажутся неудовлетворяющими, опять исчезнет живая связь между читателем и поэтом..»¹⁶ По мнению еще одного критика, выделившего два типа поэтов – «поэтов-глашатаев», дорогих своему времени, и «поэтов-эхо», возвышающихся над временем, – поэзия Тютчева «не подходит ни к тому, ни к другому определению. Он слишком субъективен, индивидуален, чтобы служить зеркалом, отражающим впечатления, и слишком поглощен вечными тревожными вопросами, чтобы быть глашатаем истин своего времени»¹⁷.

Философское начало в тютчевской лирике, акцентированное Вл. Соловьевым, оказалось в центре внимания и тех ее интерпретаторов, что разделяли настроения радикально-демократической интеллигенции и находились в оппозиции к духовным, эстетическим и политическим идеалам, которые отстаивал Тютчев. А.Г. Горнфельд провел детальный анализ поэзии Тютчева в тесной связи с анализом мировоззрения поэта в статье «На пороге двойного бытия», опубликованной в «Журнале для всех» (1903. № 6). Тютчев для Горнфельда, опирающегося на упомянутую статью Соловьева, – «неумирающий и жизненно-деятельный спутник и выразитель современной души», создатель «особой лирической философии хаоса»: «В неразрешенной трагедии бытия как бы статика его творчества; отчаяние всегда неподвижно. Но эта трагическая беспорывность не ограничивает поэзии Тютчева. В ней есть динамика, есть порыв; высшая красота ее в молитвенно-созерцательном движении ввысь»¹⁸. При этом Горнфельд признает достоинства Тютчева и в той сфере, которая для ближайшего сотрудника народнического «Русского богатства» должна была бы казаться совершенно неприемлемой, – в стихотворениях на политические темы: «Он силен и в них; даже больше: в этом роде поэзии, требующем силы и выразительности по преимуществу, он дал образцы, едва ли превзойденные кем-либо у нас»; «Можно быть яростным противником политических воззрений Тютчева – не столько даже националиста, сколько государственника, – нельзя, однако, отвергнуть поэтическую ценность его политической лирики»¹⁹. Другой ближайший сотрудник «Русского богатства», поэт, прозаик и революционер-народник П.Ф. Якубович (Гриневич) констатировал отчужденность Тютчева от реальной жизни, «от живой почвы родной действительности», способствовавшую тому, что у него «атрофировались инстинкты общественности, сочувственного понимания истинных нужд и интересов родного народа», что поэт «не находит в своей душе ни одного звука сочувствия порабощенному народу», – однако все эти суровые укоры сочетаются с признанием «прекрасного таланта» Тютчева, направленного «в область философского анализа и самоуглубления»: «Тревожная, полная горьких диссонансов, эта могучая поэзия ценна именно тем, что держит мысль и чувство читателя в постоянном напряжении, зажигая тоской по идеалу. ..»²⁰

«Юбилейные» статьи обычно пишутся по календарному поводу, а не по внутреннему побуждению, и в этом отношении газетные публикации, приуроченные к двойной дате «1803–1903», – не исключение: самые основные биографические сведения, банальные рассуждения и шаблонные оценки,

пространные цитаты из хрестоматийных стихотворений составляют в них львиную долю словесного материала. Неоднократно отмечалось, помимо кочевавших из статьи в статью восторгов перед «певцом природы», что Тютчев – «звезда из пушкинской плеяды»²¹, что он был мало оценен современниками, хотя и принадлежал во всем пушкинской эпохе («Литературные сочувствия поэта всецело на стороне старого поколения. <…> Его идолы в 1861 г.: Жуковский, Пушкин и тот же Карамзин»²²), что не суждена его поэзии широкая популярность. Журналисты из либерального стана указывали на противоречия между одухотворенной философской лирикой Тютчева и его же политическими стихотворениями, с их «отвлеченной сухостью» и «узким шовинизмом „квасного“ патриота», и находили разгадку этих противоречий в «аристократическом складе миросозерцания»: «В чуждый ему мир политической и гражданской борьбы поэт входил лишь затем, чтобы воздать Кесарево Кесареви. В этот реальный мир он не брал с собой ни своего всеразлагающего анализа, ни своих абсолютных представлений о добре, красоте и свободе. Здесь рассудок его, воспитанный в аристократических традициях долга, указывал ему в сторону исконных основ национализма, и поэт отдал ему свою дань»²³. Напротив, в официальной печати обращалось внимание на то, что Тютчев как «поэт-гражданин и поэт-политик» «всего менее известен читателям», и соответственно политическая лирика поэта выдвигалась на первый план и оценивалась во всех отношениях весьма высоко²⁴.

Консервативно-националистические издания закономерным образом прославляли поэта за те черты его мировоззрения и творчества, которые оказывались созвучными их идеалам. Тютчев для них особенно ценен своей принадлежностью «к славной стае борцов за славянское дело»: «.. он воочию видел немецкий и венгерский гнет над православными славянами на Карпатских горах, в долинах Савы, Дравы и Тиссы – и скорбел за них. Полумесяц, сияющий на св. Софии в Константинополе, рвал на части его православную душу»²⁵. «Самая живая, самая чувствительная струна его чуткого сердца» – это беспредельная любовь к России, и поэтому «всякий, в чьей груди бьется русское сердце, <.. > должен помянуть добром истинно русского борца и помолиться о душе истинно русского человека»²⁶. Охранительные «Московские ведомости» принесли щедрую дань памяти поэта – поместили развернутый в трех номерах биографический очерк Д.Д. Языкова-сына²⁷, а также аналитическую статью публициста и церковного писателя Е. Поселянина (Е.Н. Погожева). Последний задавался вопросом об истоках внутренней драмы Тютчева («откуда эта неудовлетворенность, какая-то надломленность всего его существа?»), а также – как и некоторые другие критики – о причинах недостаточной читательской востребованности тютчевской поэзии («отчего такая несомненно громадная величина, такой вдохновенный поэт, создатель многих вещей, где красота достигает высшего своего выражения, – отчего он сравнительно так мало распространен, отчего он является, преимущественно, поэтом избраннейших знатоков и любителей поэзии?»), – и находил свой ответ: «В нем не было того пламенного горения, того священного исступления, какое одно создает поэтов, потрясающих современников <…> его лира не издала ни одного стона к Богу, – стона захватывающего, исторгающего у вас слезы и кидающего вас на колени <…>». Исповедание веры Тютчева автор видит в стихотворении «Silentium!», которое расценивает как «проповедь духовного обособления, отчасти духовной гордости и эгоизма», и эти особенности личности поэта дают, по убеждению критика, объяснение тому, «отчего Тютчев, при всех своих красотах, не стоит среди необходимейших, постоянно перелистываемых, поэтов у всякого молодого Русского»²⁸.

Один из «ультраправых» журналистов сетовал на то, что Тютчев «забыт, пока разные декаденты заполняют своими нелепыми книжками наши библиотеки»²⁹. Однако гораздо чаще раздавались голоса, указывавшие на созвучие Тютчева новейшим поэтическим веяниям. Тот же Погожев-Поселянин подчеркивал, явно подразумевая под своими обтекаемыми формулировками не в последнюю очередь и современных литературных «отщепенцев» – «декадентов»: «Некоторые настроения его опередили его эпоху, эпоху уравновешенных и самоуверенных существований^ иные стихи его точно сложены для многих людей нашего духовно-робкого, болезненно-чуткого времени»³⁰. Анонимный автор другой юбилейной статьи намечал сходную линию связи: «.. он владел искусством передавать едва уловимые настроения, краски и ощущения, вот почему его теперь так высоко ценят современные молодые поэты импрессионисты, которым трудно дается тайна этого мастерства»³¹. И уже предметом специального рассмотрения эта связь стала в статье «Предтеча символистов (О стихотворениях Ф.И. Тютчева)» А. Уманьского (псевдоним журналиста и литературного критика, активного сотрудника поволжской печати А.А. Дробыш-Дробышевского³²). Критик утверждал, что Тютчев «является даже наиболее современным из всех прежних поэтов, даже более современным, пожалуй, чем Пушкин и Лермонтов». «Дело в том, – развивал автор свои положения, – что новая школа наших поэтов, именующих себя то символистами, то декадентами, считает Тютчева своим родоначальником, своим предтечей, и утверждает, что она развивает в своих произведениях те основы, которые были положены в нашей литературе Тютчевым». Однако новейшие символисты, по прогнозу Уманьского, обречены на забвение, в то время как интерес к Тютчеву будет только возрастать:

Как символист, как поэт, объясняющий человеческую душу образами, взятыми из природы, Тютчев много тоньше и безыскусственнее современных декадентов. Но как и они, он преимущественно индивидуалист, выражающий человеческую душу, и не свою только, а вообще душу, или, вернее, умеющий изображение своих индивидуальных ощущений сделать изображениями вообще человеческой души. В этом отношении Тютчев чрезвычайно близок к состоянию души современного человека, обратившегося от внешнего к внутреннему, следствием чего явился и своеобразный философский символизм, олицетворение качеств и настроений человека. Такого символизма не чужд Тютчев…

Критик признает, что «основные вопросы бытия», к которым обращалась мысль Тютчева, занимают и новейших символистов – Бальмонта и Брюсова, но последние не вызывают у него, как и у большинства представителей традиционных по тем временам литературных воззрений, сочувствия и доверия: современная поэзия утратила «определенную цель стремлений»,

творит не для вечности, как Тютчев, хотя и стремится писать для вечности. Пройдет исключительный момент, исключительное настроение, которым выдвинуты современные поэты символисты, и они сделаются непонятны, тогда как стихотворения Тютчева всё будут говорить человеческому сердцу, как они говорили уже около ста лет³³.