И время и место: Историко-филологический сборник к шестидесятилетию Александра Львовича Осповата

Сборник статей

⁴⁹ См.: Ахматова А. О Пушкине: Статьи и заметки / 3-е изд., испр. и доп. М., 1989. С. 118–119. В примечаниях Э.Г. Герштейн приводится вариант из черновой рукописи Ахматовой, где мысль о борьбе двух версий выражена более отчетливо и развернуто, чем в окончательной редакции статьи: Там же. С. 279–280.

⁵⁰ Подробнее си.: Абрамович С. Указ. соч. С. 176.

⁵¹ В незаконченном прозаическом отрывке «Мы проводили вечер на даче…» один из персонажей укоряет собравшихся за то, что они не верят «простодушию гениев» (VI, 404). Ср. также отзыв о «вдохновенных страницах» Шатобриана в незаконченной статье «О Мильтоне и шатобриановом переводе „Потерянного рая“», которая, по нашему предположению, была непосредственно связана с ПС (см. об этом ниже): «Много искренности, много сердечного красноречия, много простодушия (иногда детского,

но всегда привлекательного) в сих отрывках» (VII, 342).

⁵² Из воспоминаний В.А. Соллогуба мы знаем, что Пушкин в разговоре с ним называл барона Геккерна стариком и старичком, хотя разница в возрасте между ними была невелика – всего восемь лет; см.: А.С. Пушкин в воспоминаниях современников. М., 1974. Т. 2. С. 304. В рассказах о Пушкине А.О. и К.О. Россетов, записанных П.И. Бартеневым, Геккерн – «низенький старик, всегда улыбающийся, отпускающий шуточки, во все мешающийся» (Там же. С. 315).

⁵³ Сталь Ж. де. О литературе, рассмотренной в связи с общественными установлениями / Пер. и коммент. В. А. Мильчиной. М., 1989. С. 272.

⁵⁴ «…je fis jouer `a M-r votre fils un r^ole si grotesque et si pitoyable, que ma femme, 'etonn'ee de tant de plattitude, ne put s’emp^echer de rire…» (X, 470).

⁵⁵ Гиллельсон М.И. Статья Пушкина «О Мильтоне и шатобриановом переводе „Потерянного рая“» // Пушкин: Материалы и исследования. Л., 1979. T. IX. С. 236. Ср. также: Долинин А. Пропущенная цитата в статье Пушкина «О Мильтоне и шатобриановом переводе „Потерянного рая“» // Долинин А. Пушкин и Англия: Цикл статей. М., 2007. С. 216–225.

Мариэтта Турьян

О «Черной курице» Антония Погорельского

В 1829 году в Петербурге увидела свет небольшая книжка Антония Погорельского – «Черная курица, или Подземные жители. Волшебная повесть для детей». Произведение это оказалось, видимо, единственным, составившим нетленную славу писателя: оно положило начало жанру литературной сказки и вошло в золотой фонд отечественной детской литературы. «Черная курица» – первая книга о детстве, раскрывающая внутренний мир ребенка, особенности его психологии, мышления, формирования характера – предшествует детским мирам С.Т. Аксакова и Л.Н. Толстого; на последнего она произвела в свое время «очень большое» впечатление¹.

Достоинства исполненной почти магической поэзии и глубокого смысла истории маленького Алеши – сочиненной, по преданиям родных, для любимца и воспитанника автора Алеши Толстого, стали очевидны первым же ее читателям, среди них – Жуковскому, который познакомился со сказкой в рукописи. Помогая Дельвигу заполнить портфель очередного выпуска «Северных цветов», он настоятельно рекомендовал для альманаха «Черную курицу»: «У Перовского есть презабавная и, по моему мнению, прекрасная детская сказка „Черная курица^ Она у меня. Выпросите ее себе»². Однако это не состоялось: отдельное издание было уже, очевидно, предрешено.

Художественные достоинства «Черной курицы» не раз становились предметом научного анализа³. В меньшей степени освещено своеобразие ее поэтики, подчиненной канонам фантастики не мистикоромантической, но фольклорной. Однако, усваивая традиции народной сказки, Погорельский вместе с тем бесконечно усложняет и строй волшебно-сказочного повествования, и связанную с ним нарративную структуру. В частности, он очерчивает хронологические и топографические контуры сюжета в конкретно-историческом, а не в условно-сказочном времени и пространстве, в точно соответствующих реалиям деталях⁴. Это, в частности, подтверждает автобиографическое начало «Черной курицы», споры о котором ведутся по сей день.

О коротком пребывании маленького Алеши Перовского в петербургском пансионе Мейера мы располагаем лишь двумя короткими воспоминаниями. Одно из них принадлежит графу Ф.П. Литке, воспитаннику того же пансиона, – это учебное заведение было в те времена, по его словам, на хорошем счету. Лучшим доказательством тому, утверждает он, «может служить то, что товарищем нашим был одно время, хотя и недолго, Алексей Перовский, впоследствии попечитель Харьковского университета и писатель под псевдонимом Антона Погорельского. Посещения отца его, графа Алексея Кирилловича Разумовского, бывали у нас всегда эпохой, по благовонию, распространявшемуся по всему дому от его платков и всей его персоны…»⁵ Все бы ничего, если б не упрямая хронология: дело в том, что Литке, родившийся в 1797 году, провел в пансионе Мейера шесть лет, начиная с 1803 года, когда Алексею Перовскому было уже шестнадцать! Тем не менее свидетельство Литке поддержано и дополнено в небольшом очерке о Погорельском, построенном на «преданиях родных»: автор почерпнул их из рассказов последнего владельца Погорельцев, племянника писателя Н.М. Буда-Жемчужникова. Согласно этим семейным преданиям, «отданный

в какой-то петербургский пансион, Перовский бежал оттуда к своему воспитателю и во время бегства вывихнул ногу, так что всю жизнь немного хромал» – что, по отзывам очевидцев, усиливало его сходство с Байроном⁶. Версия о легкой хромоте писателя, судя по всему, совершенно достоверна: ее поддерживают и автопортретное описание Двойника – alter ego автора-рассказчика в «Двойнике или Моих вечерах в Малороссии» («…я заметил, что он немного прихрамывает на правую ногу»), и позднейшее независимое свидетельство, относящееся ко времени пребывания Перовского на посту попечителя Харьковского учебного округа: «Перовский был болезненный, хромой (курсив мой. – М.Т.), худенький, низенький человек»⁷.

Но что же уверения Литке? Литке – знаменитый мореплаватель и географ – писал «Семейные записки» в 1865–1868 годах. Конечно, его воспоминания о пребывании Перовского в пансионе Мейера всецело можно было бы отнести на счет известных случаев перенесения литературного сюжета на личность автора – так расценил, например, версию Горленко А.И. Кирпичников⁸. Однако, на наш взгляд, вероятнее всего, утверждения Литке – аберрация памяти, запечатлевшей слышанные рассказы как личные впечатления. Неудивительно, если в пансионе, учениками которого большею частью были дети из коммерческих домов, надолго сохранилась память о таком незаурядном пансионере Алеше Перовском и его отце – знатном вельможе. В этом случае мемуары престарелого графа сохраняют силу хоть и косвенного, но достаточно убедительного свидетельства.

Незримо присутствует в чертах сказочного героя и реальный адресат «Черной курицы» – Алеша Толстой, юный мечтатель с нежной душой и незаурядными дарованиями. По воспоминаниям друга его детства А.В. Мещерского, «граф Толстой был одарен необыкновенною памятью. Мы часто, – пишет мемуарист, – для шутки, испытывали друг у друга память, причем Алексей Толстой нас всех поражал тем, что по беглом прочтении целой большой страницы любой прозы, закрыв книгу, мог дословно все им прочитанное передать без одной ошибки; никто из нас, разумеется, не мог этого сделать»⁹. Без сомнения, именно эта способность мальчика преломилась в сказочной версии о волшебной силе конопляного семечка – как нет сомнения и в том, что этот сюжет подчинен отчетливому дидактическому пафосу, находящему прямое соответствие в письмах Перовского этих лет к «милому Алешеньке», которому внушались понятия нравственности и чести¹⁰. Не следует игнорировать и остающийся за пределами эпистолярия, но вполне угадываемый интеллектуальный уровень общения.

Неоценимый материал для понимания «надтекстового» смысла «Черной курицы», ее внелитературных, конкретно-бытовых и биографических деталей дает написанная много позднее А.К. Толстым автобиографическая поэма «Портрет» (1874) – по его собственному признанию, «что-то вроде какой-то “Dichtung und Wahrheit”». Воскресшие в этой «повести в стихах» воспоминания детства относятся как раз ко времени появления адресованной ему сказки («.. я думаю, мне было / Одиннадцать или двенадцать лет»), реминисцентно отразившейся в поэме¹¹. Это дает веские основания для локализации места и времени написания «Черной курицы». «У самого Аничковского моста / Большой тогда мы занимали дом», – сказано в поэме. Речь идет о доме Екатерины Федоровны Муравьевой (ныне набережная реки Фонтанки, дом 25), матери декабристов Никиты и Александра Муравьевых. Жуковский, рекомендуя Дельвигу «Черную курицу», советовал написать по этому поводу Перовскому, указав его адрес: «Он живет в доме Е.Ф. Муравьевой вверху»¹². Дом был знаменит: именно «вверху», в третьем его этаже проживал с 1816 года Н.М. Карамзин, здесь он читал друзьям главы своей «Истории». В 1823 году Карамзину пришлось освободить квартиру в связи с предстоящей свадьбой сына хозяйки дома, Никиты. Происходившие «у беспокойного Никиты» собрания будущих декабристов упомянуты в «Евгении Онегине»¹³. В середине 1820-х годов Е.Ф. Муравьева переехала в Москву для ухода за своим племянником К.Н. Батюшковым, отдав третий этаж (сама она жила во втором) Перовским – возможно, сразу по их возвращении из путешествия по Германии. Август-сентябрь 1828 года сам Алексей Алексеевич провел в Одессе, после чего вернулся в Петербург. Вряд ли на юге он занимался сочинительством, зато встреча после разлуки с Алешей Толстым, в ту пору «миров искателем небывалых», вполне могла послужить к тому стимулом, и сказка, думается, была написана быстро, в течение осени. Мальчика в это время усердно образовывали: «Предметы те ж, зимою как и летом, / Учителя ходили по билетам». Особенно вспоминается поэту немец-гувернер, скорее всего Шад (позже пестовавший и Павла Вяземского), приставленный к нему еще в Германии, и его уроки по истории Античности. У этого ученого немца, страстного поклонника Плиния и Горация, были своеобразные методы обучения: «Он говорил: Смотрите, для примера, / Я несколько приму античных поз…»