И время ответит…
Шрифт:
Сидел он очевидно по тем же причинам, что и Рябушинская. Как-то однажды, когда мы разговорились, и я упомянула, что моё детство прошло в Херсоне, он оживился и спросил:
— А вы знаете, как называлась Суворовская улица (это была главная улица Херсона) — до того, как она стала «Суворовской»?
Я не знала. — Эгизовской — сказал он. И повторил печально:
— Вот именно, — Эгизовской…
Я не стала расспрашивать, и так было понятно. Очевидно Эгизы были уважаемыми, и очень известными людьми в старом Херсоне.
…Ученый Эгиз умер у меня на руках в 42-м году, когда я была
Пока он лежал в больнице, а лежал он долго — у него была дистрофия, и он постепенно угасал — он получал письма, не помню откуда — кажется откуда-то из эвакуации.
И как же он им радовался! Я любила приносить ему письма в палату (их нам выдавали в конторе больницы на всех больных сразу).
— Письмо?! — Глаза его сияли, он приподнимался на локтях, а лицо его прямо светилось и казалось совсем молодым. Он никогда не рассказывал о содержании писем, и только раз сказал, что это от его самого близкого друга.
Только после его смерти я узнала из письма, пришедшего слишком поздно и потому оставшегося не востребованным, что другом этим была женщина.
И в этом единственном письме, которое я прочла, было столько тепла, поэзии, нежных воспоминаний, что без слёз его нельзя было и читать: такую любовь пронесла эта женщина к этому маленькому, ставшему к концу совсем сухоньким старичку…
Мы с моей тогдашней подругой, Катей Оболенской, написали этой милой и, по-видимому, очень интеллигентной женщине — рассказали ей о его смерти и о той радости, которую приносили ему её письма…
Вот так воспоминания, цепляясь одно за другое, уводят от основного рассказа.
…В противоположность молчаливому, и всегда державшемуся немного обособленно Эгизу, другой человек из нашей «кают-компании» — инженер-механик М. А. Соловов — был необыкновенно общителен, подвижен и шумен. До революции был он, ни много, ни мало — старшим механиком на «Штандарте» — яхте Его величества, последнего Российского императора Николая II. Рассказывал он, что на яхте он завтракал за одним столом с царём, цесаревичем Алексеем и императрицей Александрой Фёдоровной.
Он не раз видел на яхте Распутина и даже здоровался с ним за руку.
Вся его жизнь была — как феерическая история, полная приключений и удивительных случайностей. А рассказывал он очень живо и интересно.
Последние годы — лет десять — он провел в Китае, где у него был брат, или ещё кто-то. Но вот — ностальгия!..
Хотя ему основательно не советовали, да и сам опасался, но… всё же вернулся на родину. На свою голову вернулся! Хорошо ещё, что сразу не расстреляли…
Впрочем, почти все пудожстроевцы имели высшую меру — расстрел, с заменой десятью годами.
Статьи были тоже стандартные. В большинстве — 58–7 — вредительство, 58-а — измена родине, или шпионаж.
Множество историй выслушала я в Пудожстрое, и были они до ужаса однообразны, похожи одна на другую, и на мою собственную.
Все полагали сначала, что арестованы они по недоразумению, ожидали, что вот-вот «разберутся» и они вернутся домой. Но вот, начинались допросы и все теряли голову и всякое понимание действительности, впадали в панику. Все, как и я, расписались в своей «виновности», в
Были тут и одиночки, были и групповые дела, когда их герои с ужасом и недоумением узнавали, что их лучшие друзья, или коллеги — учёные, инженеры, изобретатели, имевшие прекрасную репутацию на работе — оказались «врагами народа» и «предателями», а они сами — их пособниками и укрывателями…
Обо всём этом я уже рассказывала в главах о Бутырской пересылке, в первой книге, но сейчас возвращаюсь к этому потому, что мои «хозяева» ожидали от меня каких-то «материалов» о деятельности и лояльности этих людей…
Разумеется никаких материалов у меня не было, и рассказывать мне было не о чем, и я понимала что скоро моему благополучию придёт конец…
Вскоре, однако, я поняла, что посылая меня на Пудожстрой, они преследовали, в первую очередь, совершенно другую цель, а именно: — проверить меня, насколько можно доверять мне и полагаться на меня как на «сексота», и как далеко я готова идти в сотрудничестве с ними.
Я поняла, что затеяла смертельно опасную игру.
…Я уже упоминала, что на Пудожстрое ещё до меня был ещё один чертёжник. Буквально через несколько дней по прибытии я услышала от нескольких предупреждения — что он «стукач». В этом были убеждены все пудожстроевцы, а через некоторое время и я сама. Не потому, конечно, что он был частым посетителем «хитрого домика» — туда вызывали всех; велись какие-то «доследования», расспросы; некоторые даже были уверены, что это — для пересмотра дел. Просто он вёл себя слишком глупо и неумело. Мне и раньше уже приходилось сталкиваться со стукачами — их достаточно много в лагерях и на пересылках.
Так вот, этот чертёжник работал «стандартно»: — старался заводить дружбу то с тем, то с другим (хотя и довольно безуспешно), начиная её со «скользких» разговоров, которые трудно было не расценить как провокационные.
Вскоре по прибытии он начал «обрабатывать» и меня. Мы работали в одной комнате и чаще всего только вдвоём, поэтому ему было очень удобно «поверять» мне то, что, очевидно, было велено его (и «моими») хозяевами. Сначала он поделился со мной своими «инакомысленными» воззрениями, а потом стал подробнейшим образом информировать меня о всех пудожстроевцах — кто с кем дружит, кто кого не любит, каковы у кого семейные обстоятельства, и кто о чём думает, делая акцент на общих «антисоветских» взглядах и на «антисоветских» высказываниях того или другого в частности.
Я неоднократно пыталась остановить поток его красноречия и перевести разговор в другое русло, но безуспешно — он упорно возвращался на скользкие темы.
…Был на Пудожстрое среди инженеров один более молодой с какой-то «иностранной», похожей на немецкую фамилией, сейчас не помню, кажется начинавшейся на «Б». По имени и внешности его можно было счесть за натурализовавшегося немца. Держался он как-то от всех в стороне, ни с кем не дружил, в его тоне, несмотря на молодость, сквозило какое-то высокомерие, и он не располагал к себе, хотя, помнится, внешне был довольно красив, высок, белокур.