И взошла звезда полынь
Шрифт:
– Ох-ох, грехи наши тяжкие, – выдохнул Микульский. – С братцем-то, с Петром Николаевичем удалось увидеться?
– Какое! Лишь издали кивнули друг другу.
Барон вздохнул и продолжал:
– Я вам так скажу, полковник. Вы, конечно, понимаете, что я нахожусь в этом поезде, ношу эту форму в силу исключительных обстоятельств. Я вынужден был оставить свои статьи, журналы, «Аполлон»…Да…
Барон встал, едва заметно поморщился от боли и, потирая поясницу с правого бока, прошёлся взад и вперёд.
В это время где-то ухнул разрыв.
– По ваго-о-о-нам, – пронеслось от паровоза к хвосту состава.
Полковник Микульский поспешно поднялся. Поправляя на ходу, чуть съехавшую фуражку, он стал пробираться к выходу. Потом остановился, оглянулся:
– Мне пора, барон. Счастливо вам до Петрограда добраться.
– А вам счастливо оставаться, Иван Ильич, – ответил Врангель. – Хотя какое тут счастье?… Бывайте.
– Бывайте и вы. Увидимся ли, нет?
– Встретите брата моего, Петра Николаевича, кланяйтесь.
– Непременно.
Микульский соскочил с подножки, когда поезд начал движение. Снова поправив по привычке фуражку, он смотрел во след уходящему составу, пока три красных огонька на торце последнего вагона не скрылись в стремительно опускавшемся тумане. Разрывы и треск пулемётов не стихали.
Полковник думал о том, как поезд будет медленно следовать к Петрограду, как на остановках будут снимать и поспешно хоронить умерших, а священник осипшим от усталости и дороги голосом, скороговоркой, чтобы успеть, станет служить краткую литию – одну на всех.
Поезд шёл в туман, и столь же туманным виделось грядущее. И никто не знал, какие кровавые бои и сражения с победами и поражениями принесёт следующий год. Никто не знал, что эстет и литератор барон Николай Врангель никогда не встретится с братом, ибо в июне 1915 года умрёт от воспаления почек. Пётр же Врангель продолжит службу на другом фронте, а полковник Микульский, контуженный взрывом попадёт в плен.
Много событий нёс грядущий год.
И это было реальной жизнью, Словно и не существовало другой, не окопной жизни, будто не было Москвы и Петрограда.
III
В Москве же и в Петрограде жизнь текла своим чередом. А в Петрограде, к тому же, оставались отец Радиковского, профессор Одинцов, Татьяна, его дочь…
Радиковскийн пришёл к Одинцову в тот день, когда обнародовали Высочайший Манифест. Дверь ему открыл сам профессор.
– Не удивляйтесь, Виктор Петрович, – перехватил он недоуменный взгляд Виктора. – Без прислуги мы нынче: Дуняша отпросилась. Говорит, брата её мобилизовали. Что ж, пусть простится. Вы не стесняйтесь, проходите.
В одной руке профессор держал свежий номер газеты, в другой – только что снятое пенсне. На переносице профессора Виктор заметил оставленные пенсне вдавлинки. Он перевёл взгляд и увидел стоявшую в дверях своей комнаты Татьяну. Та смущённо кивнула на его приветствие и отошла к окну.
Они
– Божиею милостию Мы, Николай Вторый, Император и Самодержец Всероссийский, Царь польский, Великий князь Курляндский и прочая, прочая, прочая…
Объявляем всем верным Нашим подданным:
…Вынужденные, в силу создавшихся условий, принять необходимые меры предосторожности, Мы повелели привести армию и флот на военное положение, но, дорожа кровью и достоянием Наших подданных, прилагали все усилия к мирному исходу начавшихся переговоров. …
Ныне предстоит уже не заступиться только за … обиженную родственную нам страну, но оградить честь, достоинство, целость России и положение ея среди Великих держав…
Постучав снова снятым пенсне по странице с опубликованным Манифестом, профессор спросил:
– Что вы думаете обо всём этом?
Радиковский замялся. Профессор продолжал:
– Впрочем, можете не отвечать. Я догадываюсь…
В это время из соседней комнаты донеслось:
– Папа! Виктор Петрович! Подите сюда! Глядите! Что там происходит?
Из окна хорошо было видно, как сверху по улице двигалась чёрная толпа. Кто-то держал в руках хоругви, у кого-то угадывались булыжники или просто палки.
– Погромщики, – глухо сказал Одинцов. – Сейчас лавки и магазины грабить станут. Немецкие лавки.
И действительно, толпа вдруг остановилась, повернула вправо. Было видно, как летят и сыплются на брусчатку осколки стекла; толпа хлынула внутрь – и оттуда полетели на тротуар товары, мебель. Высочил приказчик и, как был в жилете, без пиджака, побежал, скрываясь во дворах.
– Какое безумие. Это же безумие, – прошептала Татьяна. – Наши-то немцы чем провинились? Разве Густав Карлович, у которого Дуняша покупает булочки, виноват в войне?
– А война, Танюша, сама по себе безумие, – так же тихо сказал профессор. – Граф Толстой давно нам объяснил. Да, видно, не все хотят это понять.
Между тем, бесчинства на улице не прекращались. Разделавшись с магазином, толпа хлынула дальше и вскоре громила уже трактир. Профессор покачал головой:
– Но я боюсь, что это только начало. Будут и ещё погромы. Ждите погромов еврейских. И не только в Петрограде.
– Это невозможно! – Татьяна отказывалась верить.
Вместо ответа профессор ласково погладил дочь по волосам и поцеловал её в лоб.
А вскоре Радиковский вновь оказался у Одинцовых. Новенькая форма вольноопределяющегося, хоть и сидела на нём ладно, пока ещё смотрелась несколько отдельно от владельца. Военная форма ещё не стала тем естественным, слившимся с человеком и единственно возможным, чем очень быстро становится на фронте. Но, увидев на Радиковском форму, открывшая дверь Дуняша от неожиданности отступила на шаг.