И здесь граница
Шрифт:
Поездка домой
1
Вскоре Кублашвили получил отпуск и поехал проведать родных.
Постукивая колесами на стыках рельсов, поезд мчался на восток. С каждым часом близилась долгожданная встреча. На душе у старшины было радостно и немного тревожно. Короткие остановки для заправки углем и водой были томительны.
Кублашвили лежал на верхней полке, не вступая в бесконечные дорожные разговоры. Он отсыпался, читал купленные в дорогу журналы.
За окнами вагона сгущались
Сунув под полку объемистый чемодан, он отправился в вагон-ресторан и вскоре вернулся изрядно захмелевший. Не обращая ни на кого внимания, он долго рылся в своем чемодане и наконец отыскал надувную резиновую подушечку, принялся укладываться.
Вагон мягко покачивался, и Кублашвили незаметно для себя задремал.
Глухой ночью проснулся от немилосердного храпа. Бородач выводил такие замысловатые рулады, что сон словно рукой сняло. Долго маялся Кублашвили, но уснуть не мог.
«Покурить, что ли?..» Тихонько, чтобы не обеспокоить соседей, оделся и вышел в коридор.
В этот ранний час пассажиры мирно спали и только один мужчина, худощавый, с суровым неулыбчивым лицом, стоял у вагонного окна.
Кублашвили жадно всматривался в осеребренные бледной луной предгорья Кавказа. Радостно было ему и грустно. Совсем, казалось бы, недавно здесь полыхал огненный смерч войны, тяжелейшей из всех, какие только знало человечество, а теперь куда ни глянешь — новостройки, фермы под шифером и черепицей, светлые чистые дома.
Узенькая бледно-палевая полоска рассвета заметно розовела, расширялась над горизонтом.
Вагон сильно качнуло, и тот невысокий, худощавый, в сером костюме, оторвавшись от окна, заметил Кублашвили.
— Правда, красиво? — сказал словно старому знакомому и, чуть прихрамывая, подошел к нему. — Люблю, старшина, наблюдать рассвет.
Помолчав, доверительно добавил:
— Увидел вас и, поверите, сердце екнуло. Ведь и я не один год жизни погранвойскам отдал… — Одернув пиджак, представился: — Алтунин Федор Григорьич. Постоянно в курортном городе Ессентуки проживаю, а сейчас вот в Орджоникидзе следую.
Кублашвили назвал себя и, пожав протянутую ему жесткую руку, скорее из вежливости, чем из любопытства, спросил:
— Командировка?
Алтунин отрицательно покачал головой.
— Какая там командировка! А вообще-то верно. Командировка… в прошлое. Почти каждый год езжу. И обязательно поздней осенью. Нельзя забывать нашу развилку.
— Почему именно осенью? — не удержался Кублашвили. — Что за развилка?
— Могу рассказать. Если спать не хочется.
Кублашвили с интересом смотрел на ветерана-пограничника, и вспомнив бородатого храпуна, поспешно сказал, что ехать ему еще далеко, успеет выспаться.
— Надо ли говорить, сам знаешь, здорово нажимал немец в сорок втором, — откашлявшись, начал Алтунин. — И доотступались мы до того, что в глаза бабам да ребятишкам смотреть было совестно. И черт его знает, как тогда получалось! Вроде бы честно воевали, в хвост и в гриву гитлеровцев колошматили, а отходили.
Не на жизнь, а на смерть дрался с врагом двадцать шестой наш погранполк. И защищая Одессу, и на всем долгом и тяжком пути до Северного Кавказа.
Конец октября застал нас в пригороде Орджоникидзе. Дальше отступать было не то что некуда, а просто невозможно. За спиной — Кавказ.
Все ходили хмурые и злые. На душе до того тошно, что кусок в горло не лез, хотя кормили нас, по тем временам, отлично. На обед, к примеру, суп перловый, пшенная каша с тушенкой, но даже самые крепкие едоки от добавки отказывались. На такой мы, брат, черте стояли, что и аппетит, и сон отшибло. День и ночь голову сверлила одна мысль: что же будет, как дальше обернется? Ведь на Орджоникидзе нацелились четыре вражеские дивизии, множество, черт их сосчитает, танков, артиллерии. И плюс к тому специальные, — Алтунин, задумавшись, почесал подбородок. — Ну те, из ихней дивизии «Эдельвейс», что обучены в горах воевать. Вечно забываю это слово.
— Альпийские стрелки, — подсказал Кублашвили.
— Верно! — просиял Алтунин. — Альпийские стрелки, они самые! Любому рядовому красноармейцу, не говоря про высшее начальство, ясно было и понятно, что гитлеровцам Тбилиси мерещится да Баку, и нельзя дать им выйти к Военно-Грузинской дороге и Дарьяльскому ущелью…
«Тысячи бойцов погибали тут, у ворот моего дома, — слушая Алтунина, с горечью думал Кублашвили, — а я бог знает где тогда находился, семь дней скачи — не доскачешь. И все из-за проклятых самураев! Если б сюда перебросить ту силу, те десятки дивизий, что держали, опасаясь нападения вероломного соседа, то дали бы Гитлеру прикурить».
— Тяжелейшая в ту пору обстановка сложилась, — продолжал Алтунин, — и все мы поклялись стоять насмерть.
Тоненько скрипнув, открылась дверь. Какой-то лысый старик в пижаме, шаркая туфлями, повел заспанного хнычущего мальчугана в туалет.
— Пойдемте ко мне, — предложил Алтунин. — В купе я один, никто не помешает. А то скоро народ встанет, начнется хождение.
— С удовольствием, — согласился Кублашвили.
— Сколько с тех пор воды утекло, — опершись локтем на столик, сказал Алтунин, — а по сей день помню нашу клятву. Правда, не всю, только часть ее.
Торжественно, словно склонившись на колено перед знаменем, он произнес:
— Слушайте, снежные горы Кавказа! Слушай, шумный Терек! Слушай, Родина-мать!
Кублашвили сцепил пальцы рук и повел головой, словно воротник стал тесен. Перед мысленным взором появились окутанные сизыми тучами обледенелые вершины гор, бездонные пропасти, бушующие потоки, труднопроходимые перевалы.
— Родина моя! Родной наш народ! — точно издалека доносился до него голос Алтунина. — Пусть солнце не сияет над нами, пусть света не видать нам, пусть позор падет на нас, если мы пустим проклятого фашиста на Кавказ! Наш лозунг — ни шагу назад! Да, ни шагу назад! — с непрошеной дрожью в голосе повторил Алтунин и умолк, понурившись.