И здесь граница
Шрифт:
Все тревоги неожиданны, внезапны. Внезапна и эта. Учебная не учебная, а вскакивай. Горохом стучат сапоги. Мгновенно пустеет ружейная пирамида. Пулей вылетаешь из казармы во двор. Кромешная тьма. Ни зги не видать. Но постепенно глаза привыкают и занимаешь свое место в строю. Уже тут торопливо застегиваешь пуговицы, крючки, туже затягиваешь ремни… «По порядку номеров рассчитайсь! На-право! Р-разойдись!»
А чаще марш-бросок на несколько километров. С полной выкладкой. В дождь. В туман…
Каждый раз после тревоги Кублашвили, будто по заказу, видел
Стиснув зубы и затаив дыхание, Кублашвили нажимает на спуск, но выстрела нет. «Ну что, попал?» Гитлеровец уже не ухмыляется, а хохочет сатанински зло, с издевкой.
И всегда на этом месте сон обрывался.
— Подъем!
Кублашвили вздрагивает и просыпается. Кричит дневальный.
Спать — смерть как охота. Веки словно свинцом налиты. Эх, кажется, ничего бы не пожалел, чтобы дали еще хоть немножко полежать! Но об этом и мечтать нечего. Да-а, не дома, не понежишься…
Вроде бы недолго пробыл Кублашвили на учебном пункте, но научился многим воинским премудростям. Ползать по-пластунски. Окапываться. Маскироваться.
Стрелять. Метать гранаты… Короче говоря, почувствовал себя солдатом. Пусть еще необстрелянным, но все же солдатом.
Строй колыхался плавно, ритмично. Сотни ног дружно печатали шаг. Закрой на миг глаза — и, кажется, будто шагает один гигант в огромнейших сапогах.
Плечом к плечу с товарищами вышел Кублашвили на отрядный плац. Навсегда в памяти остался ясный, солнечный день, когда принял он военную присягу.
Замерли четкие прямоугольники учебных застав. Было торжественно и сурово. И словно подхватила, понесла Варлама теплая волна, когда давал клятву на верность своему народу, своей Родине.
Старенькая, дребезжащая полуторка, утомленно фыркнув мотором, остановилась у ворот с красными звездами на створках.
— Приехали! — радостно выкрикнул Судаков. — Вот она, наша застава! — и первым спрыгнул из кузова на землю. Вслед за ним Кублашвили.
Неподалеку неумолчно и грозно гудел, укал океан. Бездонно глубокий, неспокойный. Ветер, тугой и равномерный океанский ветер, задевая острые гребешки волн, доносил лекарственный запах гниющих на песчаной отмели водорослей. Побуревшие, постоянно влажные, они тянулись узкой полоской до потемневших свай причала и дальше, вдоль кромки берега.
Серо-зеленые, увенчанные пенными гребнями волны набегали с грохотом и шипением и, шурша галькой, завихряясь, недовольно откатывались назад.
Сказочно синел далекий горизонт. Там, в туманной дымке, океан поднимался все выше и выше, казалось, сливался с небом.
Кублашвили охватило чувство подавленности, сердце тоскливо сжалось. Невысокие, приземистые домики заставы и ажурная наблюдательная вышка показались
И далеко же занесло его! Никогда не думал не гадал побывать здесь, на самом краю советской земли.
Успешно втягивались первогодки в пограничную службу, вот только кое у кого с физподготовкой не ладилось. А от нее никуда не денешься. Спорт в армии — дело обязательное. Хочешь не хочешь, а занимайся. Но заниматься ох как тяжело!
Один через спортивного коня никак не перемахнет, другой на полосу препятствий со страхом посматривает… Двухметровый ров. За ним натянутая крест-накрест на колышках проволока. Требуется проползти под ней, тесно прижимаясь к земле. Дальше — высоченный забор, крутые проходы лабиринта, разрушенная лестница.
Полоса препятствий — всего каких-то две сотни метров. Небольшое, совсем пустячное расстояние, а попробуй-ка сноровисто, уверенно одолеть все эти лабиринты, траншеи, лестницы, стенки.
Тогда-то и появилась заметка в стенгазете про Судакова. Мол, из нового пополнения он на последнем месте по всем показателям: по огневой, по физподготовке, по строевой… И карикатура с подписью: «Виктор Судаков в морозоустойчивых трусах». Это из-за того, что холодной воды Судаков боялся, не хотел, как все, до пояса умываться.
Вся застава со смеху покатывалась. Вот Судаков так Судаков! Без году неделю служит, а уже отличился, в газету угодил.
Вечером, проходя мимо беседки, Кублашвили случайно услышал разговор двух старослужащих.
— …От того Судакова толку мало, — недовольно сказал один. — Солдат из него, что из козла балерина. Вот сегодня, к примеру, номер был. Копаюсь я в рации, контакты зачищаю, а тут подходит он, сопит над ухом. «Чего стоишь? — спрашиваю. — Лучше помог бы помехи устранить». — «Что делать надо, товарищ ефрейтор?» — «А ты фуражкой у антенны помаши, вот и все».
Принялся он фуражкой помехи отгонять. До тех пор отгонял, пока я не рассмеялся. Тогда только этот мудрец раскумекал, что разыграли его… В технике ни бе, ни ме, а на язык очень даже острый. Самые, говорит, лучшие команды: «перекур», «разойдись», «обед» и «отбой»…
— Да-а, ничего не скажешь, язык у него хорошо подвешен, — согласился другой. — А помнишь, в прошлом году тоже нашелся под стать Судакову. Сморчок, из-за стола не видно, а придумал: «Люблю всего три слова я: «кино», «отбой», «столовая». В рифму сочинил. Поэт…
Неприятно стало Кублашвили, словно речь шла о нем. А вообще-то, зачем самого себя успокаивать? Сегодня Судакова пропесочили за отставание, а завтра за него возьмутся. И ему по физподготовке хвастаться нечем, невелики успехи.
Сам не заметил, как очутился в спортгородке. Прислонившись спиной к столбу, задумался. Еще подростком в колхозе на чайной плантации работал и от других не отставал. На шахту поступил — хвалили. А тут…
Скрипнув зубами от обиды и злости на самого себя, ухватился за перекладину. «Ну погоди, укрощу тебя! Всем докажу, всем!»