Шрифт:
Дмитрий Красавин
...и здесь холодно...
(Опыт свободного мышления)
Повесть написана в восемдесят седьмом году. Моя первая попытка отобразить через сюжет художественного произведения различные взгляды на феномен человеческого существования, на единство внутреннего и внешнего миров.
Глава первая
"Встреча в Кадриорге"
Стоял теплый августовский вечер. Под впечатлением только что закончившегося в Кадриоргском дворце концерта музыки Барокко, я вышел в парк и, миновав ограду дворцового комплекса, свернул на узкую извилистую тропку, взбегавшую вверх по холму. Дрожащие звуки клавесина, возникая
– Валевский, - мелькнуло в памяти.
– Кирилл Мефодьевич!
– окликнул я старика.
Он поднял опущенную голову, медленно, всем корпусом повернулся назад и посмотрел в мою сторону.
Я сделал несколько шагов ему навстречу и... остановился. Передо мной стоял незнакомый человек в вельветовом костюме с затертыми до дыр локтями. Расстегнутый воротник рубашки поддерживался большим узлом бледно-голубого с бежевыми разводами галстука, немного сбитым влево. Края галстука, обтрепанные многочисленными касаниями человеческих рук, топорщились в разные стороны морщинистыми нитками. С минуту мы молча смотрели друг на друга.
– Извините... Кирилл Мефодьевич...?
– наконец, неуверенно, не то спрашивая, не то уже извиняясь за ошибку, произнес я.
– Да. Я Вас помню, - равнодушно, без тени каких-либо чувств отозвался старик и замолчал.
Я вглядывался в его безжизненное лицо, тщетно пытаясь отыскать в нем знакомые черты всегда немного возбужденного, подвижного Валевского. Все, буквально все в этом человеке мне было незнакомо - начиная от сгорбленной фигуры, неподвижного лица, монотонного голоса и кончая нищенской, неухоженной одеждой.
– Кирилл Мефодьевич...
Внезапно морщинки на лице старика задвигались, складываясь в некое подобие улыбки. Он отступил на шаг, зачем-то поднял правую руку, неуверенно пошевелил пальцами, видимо, пытаясь удержать в сознании ускользающие тени мыслей, и тут же его лицо вновь стало безмятежно спокойным. Этого слабого движения чувств оказалось достаточно, чтобы я узнал Валевского. Конечно, это был он. Воспоминания того далекого лета, обрастая все новыми и новыми подробностями, разом закружились в моей голове. Тут же рядом с ними родились боль, страх, какой-то мифический ужас перед угрозой возвращения старой болезни. Я заплакал, кажется...Обрывки бессмысленных фраз, мраморное лицо Валевского, оттеняемое темно-зеленой толщей листьев, пронзительные вскрики какой-то птицы...
Прошло три дня. Все это время я жил в другом измерении: машинально ел, пил, спал... А может - день-два и не ел, и не спал вовсе. Окружающий мир с его бесконечными заботами и суетой не существовал. По крайней мере, в памяти отсутствуют какие-либо внешние впечатления тех дней.
Утро сегодняшнего дня - утро моего воскрешения.
Сейчас полдень. Я сижу на мягком стуле за небольшим письменным столом в своей комнате.
Ах, нет! Все это мелко, несущественно. Как много времени я теряю на второстепенное! Главное - это Он. Его мысли, взгляды... Кто еще сможет рассказать о них - о Формирующей Сущности Вселенной, о контактах с ней человека, о видении им нашего общества, нашей страны... В больнице он говорил мне, что обязательно напишет книгу, издаст ее на свои деньги и весь тираж раздарит друзьям, знакомым, просто хорошим людям. Не забудет ни главврача, ни уборщицу тетю Любу...
... мраморное лицо, оттеняемое темно-зеленой толщей листьев...
У меня в руках обычная общая тетрадь, девяносто шесть листов. Посредине обложки крупными буквами выведено: "P E N S I S".
В переводе с латыни это означает "Мысли". Точно так же назывался до сих пор еще полностью не изданный в СССР труд Блеза Паскаля, французского философа и естествоиспытателя.
Эту тетрадь Валевский дал мне девять лет назад, когда я, сопровождаемый родственниками, покидал мир психиатрической больницы, возвращаясь в этот, так сказать, "нормальный", мир.
Кирилл Мефодьевич оставался в мире "том". Он долго махал на прощание рукой, просунув ее через решетку окна, улыбался открыто и радостно - как будто не я, а он сам, прижимая к сердцу спрятанную под рубашку тетрадь, входит в распахнутые двери автобуса, готового с радостным воем мчаться и мчаться вперед, в шумные города, оставляя в прошлом и этот забор, и эти стены, и всю спрятанную за ними безнадежность.
Таким я его помнил...
Тетрадь долгое время лежала у меня в письменном столе. Потом я переложил ее в коробку со старыми журналами и в суете текущих дел как-то вовсе забыл.
Она нашлась месяца два назад среди кипы бумаг, приготовленных женой к обмену на макулатурный талончик. В глубине души зацарапалось чувство вины перед Валевским. В больницу поселка Свободный полетели одна за другой две телеграммы - главному психиатру Сантипову В.И. и заведующему отделением Махову А.И. Сантипову затем я написал письмо с просьбой рассказать о судьбе Валевского после моей выписки из больницы. Впрочем, об этом потом, позже. Пусть вначале с этих страниц заговорит сам Валевский. Откроем его тетрадь.
Глава 2
"Тетрадь Валевского"
( P E N S I S )
О добродетели
20.04.79.
В душе человека ( если он не "Черт" или не "Ангел" ) добро и зло всегда соседствуют, разница лишь в соотношениях. Это довольно банальная истина. Из своих жизненных наблюдений я знаю, что Человек добродетельный разглядит зачатки добродетели даже в самых отъявленных негодяях, а отъявленные негодяи, в самооправдании своих поступков, всегда сумеют выискать пороки даже у самых добродетельных людей. Все зависит от направленности поиска: каждый находит в других то, что хочет найти. Для добродетельного человека весь мир наполнен светом, для негодяя - кругом тьма и мерзость. Каждый получает то, что искал: добродетель повсюду ощущает радость бытия; порок его убожество и бессмысленность. Воспитывая свои чувства, мысли, свое отношение к жизни, человек либо создает, либо разрушает свое счастье в большей степени, чем это могут сделать внешние обстоятельства.