И.Бабель. Воспоминания современников
Шрифт:
Так, находясь в Париже буквально в нужде и едва получив Деньги, чудом отправленные ему туда, он тут же пишет мне:
Из Парижа в Москву. 30.XI.27 г.
«...Если тебе удастся прислать мне в нынешнем году тысячу Рублей, будет очень хорошо <...>. Не помню, сообщал ли я тебе адрес сестры <...> Хорошо бы если бы и ей можно было отправлять ежемесячно <...>».
Возможно, что Исаак Эммануилович так стремился во имя работы зарыться в глушь отчасти и потому, что никак не мог совладать со своей неуемной общительностью.
Письма его тоже дают основание для такого предположения.
Из
«...Я ушел из дому, где начался шум и суета, всегда сопровождающие меня...»
Из Сергиева в Сочи. 29.VI.25 г.
«...В четверг приехала гостья (приятельница из Петербурга) и пробыла два дня, а в субботу нагрянули три семьи - Вознесенские, Зозули и проч. Я измаялся. Пропащие четыре дня, даже вам не мог написать <...>».
Познакомилась я с Исааком Эммануиловичем на квартире у Васили Александровича Регинина, который был моим сослуживцем по режиссерской работе в клубных кружках войск Красной Армии.
Я тогда училась в режиссерской мастерской Мейерхольда и работала в театре его имени, а также вела несколько красноармейских и рабочих драматических кружков.
После одного из вечерних занятий кружка Василий Александрович уговорил меня пойти к нему: «Познакомитесь с моей женой и обязательно еще с кем-нибудь интересным, ко мне каждый вечер заходят «на огонек».
Так оно и оказалось - «на огонек» зашел в тот вечер Исаак Эммануилович. Он пошел меня провожать и, будучи человеком крайне неожиданным, весьма удивил меня своим обращением и разговором.
Всю дорогу (от Красных ворот, где жили Регинины, до Горохового поля на Разгуляе, где жила я) Бабель рассказывал мне о лошадях, уверяя, что ни литература, ни искусство нисколько его не интересуют, вот лошади - дело другое!
Когда сидели у Регининых, я позвала и их, и Бабеля, на следующий вечер, посмотреть спектакль «Земля дыбом», в котором я играла.
Они пришли в театр все вместе и по окончании спектакля пригласили мен ужинать в «Литературный кружок».
За ужином Исаак Эммануилович восхищался Зайчиковым, игравшим бессловесную роль царя, а меня поддразнивал: где же, мол, вам соревноваться вашей героикой с актером, которого режиссер посадил при всем честном народе на ночной горшок...
После ужина Бабель опять провожал меня, но на этот раз мы ехали на извозчике - путь от Тверской (теперь ул. Горького) до Разгуляя не для пешего хождения, да и извозчик ехал довольно долго, и опять Исаак Эммануилович все твердил про лошадей.
Но на этот раз он выражал опасение, но не того, что мне может наскучить его пристрастие к лошадям, а того, что я могу его не понять.
Я была избалованна и строптива, поэтому, вырази он опасение, что лошади наскучили мне, я бы, наверное, с этим согласилась, но, при моем молодом самомнении (мне было тогда 24 года), возмутилась предположением, что могу чего-то «не понять», и поэтому терпеливо слушала бабелевские рассказы о совершенно не нужных мне лошадях.
Впрочем, он был таким неотразимым рассказчиком, что все, о чем бы ни говорил, получалось у него и увлекательно, и неповторимо интересно.
Скоро мы встретились в Ленинграде, и Исаак Эммануилович попросил мен никому не говорить, что он там. Пригласил зайти к нему в гостиницу, еще раз заверив, что он в Ленинграде «инкогнито».
Когда же я к нему зашла, то обнаружила в его номере «дым коромыслом». Он уже созвал к себе половину Ленинграда.
Такая непоследовательность вообще была очень характерна в те годы дл бытового
Другое дело - творчество. В творчестве он был необыкновенно последователен, взыскателен и ни в коем случае не желал ни смириться, ни «укротить» себя.
Он не только с мучительной страстью вынашивал свои произведения, но с такой же пристальной внимательностью прослеживал и их прохождение в жизнь, начиная с корректур и репетиций.
Чувство ответственности перед читателем, беспокойство о нерушимости своего творческого замысла никогда не покидали Бабеля.
Это опять можно проследить по письмам:
Из Киева в Москву. 22.IV.25 г.
«...Окажите мне услугу: позвоните в редакцию »Красной нови« (т. 5-63-12), попросите к телефону Евгению Владимировну Муратову. Скажите ей от моего имени, что я с нетерпением жду корректуры5, которую она обещала выслать мне в Киев. Корректуру эту немедленно по исправлении я отправлю в редакцию...»
Из Киева в Москву. 27.IV.25 г.
«...От »Красной нови« ни слуху ни духу. Какие неверные люди. Я телеграфировал вчера в редакцию и завтра пошлю еще одну телеграмму. Пожалуйста, позвоните еще раз Муратовой и скажите от моего имени, что я протестую против напечатания рассказа по невыверенной рукописи и что если они не пришлют мне корректуры по указанному адресу в Киев, то я буду протестовать против этого в печати. Александр Константинович6 обещал дать мне возможность прочитать корректуру трижды. Мне стыдно, что я отягощаю вас этим делом, но, право, оно имеет для меня кое-какое значение...».
Из Киева в Москву. 30.IV.25 г.
«...От »Красной нови« ни ответа, ни привета. Придется послать им выправленную рукопись...».
Из Киева в Москву. 10.IV.27 г.
«...Корректуру «Короля» пришли. Делов там немного, но просмотреть надо. Приехать в Москву я хочу 24-го, к Пасхе. Очень хочется мне успеть исполнить до этого времени ту чертову гибель работы, которая висит на моей шее...».
Из Киева в Москву. 13.IV.27 г.
«...Корректуру получил. В корректуре сделал незначительные изменения в порядке рассказов и написал на титульном листе »Третье издание«. Это необходимо сделать для того, чтобы не вводить публику в заблуждение...».
Особое беспокойство, обостренное еще и тем, что он находился за границей и не мог сам проследить за перипетиями претворения ее в спектакли, вызывала у Бабеля пьеса «Закат».
Из Парижа в Москву. 3.IX.27 г.
«...Что в театре? Я до сих пор не переделал 3 сцены. Опротивела мне пьеса. Надо бы сократить два-три куплета в песне, да охоты не хватает. Может быть, сделаю. Все переделки пришлю».
Из Парижа в Москву. 6.Х.27 г.
«...Авторы наши в отношении к цензуре перешли всякие границы робости и послушания. Я не собираюсь принять к сведению или исполнению ни одно из их замечаний. Все их »исправления« -бессмысленны, продиктованы отвратительным вкусом и политически ненужны и смехотворны. С болванами этими не стоило бы и разговаривать. Я не принадлежу к числу тех, кто плачет над запрещенными своими вещами или злобится. Но »тога гордого безразличия« - это, конечно, пышная тога, но <...>. Поэтому надо бороться за сохранение моих фраз <...>. Уступать нельзя...».