Идеалист

Михеев Дмитрий Федорович

— Я не стесняюсь, я стыжусь! — Александр Иванович изволит далее шутить, да так неуклюже… а ведь я его уважаю. И тебя не хочется ставить в неловкое положение, но, если ты настаиваешь, пожалуйста: «…о той внутренней силе, которая сохранила прекрасные и открытые черты и живой ум русского крестьянина…». Что, погладил по шерстке?

— Скалишься?! Да ведь ты сам Орлов!

— Да, а ты Покровский, он Снегин… Ну и что? Европейский налет, сыпь на азиатском теле… знаешь, в бочке с солеными помидорами всегда слой плесени наверху. Продукт в рассоле отлично сохраняется, но процесс брожения никогда полностью не прекращается — проникают микробы сквозь поры, воздухом заносятся… Полезное вещество — пенициллин содержит, одначе не нужное. Вот его и стирают время от времени, чтобы продукт не портился…

Игорь

быстро сбился с мягко-насмешливого тона, в котором начал, а тут и вовсе замолк. Затем, странно улыбаясь, с ядовитой вкрадчивостью сказал:

— Попомните мое слово — никто из нас не кончит добром. Все до единого будем в лепрозории! Этот народ органически не терпит исключений!..

— А какой народ терпит? Вспомните доктора Штокмана у Ибсена, — поспешно, чтобы заглушить неприятный холодок, вставил Илья.

— Э-э, доктор Штокман! Бросил открытый вызов, поставил свой городок на край банкротства, и что ему? — побили стекла! Его не только не убили, ему позволили остаться в городе и готовить себе из мальчишек собственную гвардию! Вы лучше вспомните, что сделали с четырьмя тысячами интеллигентов, отправившихся «в народ» в 1874 году. Любопытно, что многие объясняют тем, что, мол, не понимали друг друга, явились как иностранцы… Смешно, дико! Во-первых, никакими они иностранцами не были — нищие недоучившиеся студенты, половина которых уже тогда была из третьего сословия… А если даже иностранцы?! — можно грабить, избивать, издеваться и выдавать полиции?! Патологическая ненависть к «немцу» настолько органично присуща данному народу, что никто даже не отметил жуткого оттенка в этом объяснении! — почти выкрикнул Игорь и спокойней продолжал. — Язык, манеры, одежда отличались, пусть, но ведь пришли-то они с добром! — уж это-то мог почувствовать «идеал красоты человеческой»?!..

— Перебарщиваешь, старик! — буркнул Андрей.

— Я перебарщиваю?! — взвинтил интонацию Игорь, выхватил книгу и трясущимися руками начал листать. — Это твой разлюбезный Федор Михайлович, а не я… Вот — «Из записной книжки»: «Идеал красоты человеческой — русский народ. Непременно выставить эту красоту, аристократический тип…» Хочешь еще? Прошу: «0, он не оскорбит его, — человека других воззрений, не прибьет, не ограбит и даже слова ему не скажет. Он широк, вынослив и в верованиях своих терпим…». Знать надо своих кумиров, все их глупости! Это начертано в 1883-м, любопытно, что бы он воскликнул в 1920, или в 1937 годах?! Слава великому советскому народу!!

Игорь в изнеможении сел, выставив костистый лоб с мохнатыми бровями. Ему никто не возражал, и, отпив вина, он тише продолжил:

— Мужички не доверяли пришлому интеллигенту (это все признают), т. е. не верили в его добрые намерения. Но почему? Да потому, что сами всегда норовили обмануть ближнего и никогда ничего не делали из филантропических побуждений. Со временем они все-таки убеждались в его бескорыстии и тогда не могли не воспылать к нему ненавистью низшего к высшему. Это так психологически просто: честный человек и других считает честными, а негодяй во всех предполагает негодяев. Русская интеллигенция прошлого века по общему признанию — и Достоевского в том числе — была благородна, честна, склонна к самопожертвованию… и, естественно, переносила эти качества на народ. Зато, если почитать тех, кто писал народ с натуры — Успенского, Тургенева, Бунина, Чехова… — иллюзий насчет мужика при всем желании не останется…

Игорь замолк, потирая виски, и Андрей успел скороговоркой заметить:

— Стоило огород городить, чтобы доказать банальнейшую из истин!

— Да-а-а?! Банальнейшую?!! — взвился Игорь. Голос его напоминал свист приближающегося снаряда. — Отчего же, простите дурака стоеросового, десять тысяч образованных русских думало наоборот?! Нет, Андрей Платонович, это великая истина, и я поздравляю вас: одной славянофильской болезнью вы переболели! Впрочем, не мудрено… — при современных антибиотиках-то… Сколько инъекций твоей фамилии сделано, а? Скажи, где твой дед и что с отцом?

Илья перехватил и по-своему расшифровал телепатический обмен репликами: «вот это уж совсем ни к чему!» — «дурацкая скромность!» Ему стало жаль Андрея, и он поспешил вмешаться.

— В

самом деле, Игорь, такое ощущение, что вы не договариваете. Ведь то, что вы доказали, в сущности тривиально: образование облагораживает, смягчает нравы…

— У меня сводит скулы от этих слов! — поморщился Игорь — Я назову вам полудикие народы, которые мягки, добры, доверчивы, которые почитают своих священников, врачей и ученых, и — другой, «просвещенный», учащий прочих уму-разуму, который пуще всего на свете ненавидит все инородное, непохожее и в первую очередь — свою творческую интеллигенцию. У Гарина-Михайловского есть рассказ, как односельчане затравили своего же мужика за то, что у него не лежали к сельской работе ни сердце, ни руки. Он не походил на всех, он хотел уехать из деревни в город, но требовалось разрешение общины, а она, пользуясь своей безграничной властью, всласть над ним поизмывалась. Вот она — русская национальная неповторимость! Вот он, и корень зла! Из него растут все наши бунты, погромы и революции.

— Не понимаю, откуда могла взяться такая нетерпимость и почему она играет решающую роль в нашей истории, — пожал плечами Илья. — Когда-то вы упрекнули меня, и я принял к сведению, а теперь сами, по-моему, грешите тем, что ищете одну — простую и универсальную — формулу: борьба классов наизнанку!

— Ха-ха! Сподобился! — хохотнул Андрей.

— Не классов, не классов, — поморщился Игорь, — Европы с Азией. На средне-русской равнине никогда не прекращалась схватка Европы с Азией. Две различных, антагонистических культуры сталкивались здесь и попеременно одерживали верх. В киевский период преобладало европейское начало, затем торжествует Азия, с Петром верх берет Европа, но Азия подспудно крепнет — в массе закрепощенного крестьянства — и наконец опрокидывает европейскую надстройку. Мне думается, что в рамках существующей системы борьба закончилась. Никогда еще общество не было столь однородным, никогда инородные элементы не выпалывались с такой тщательностью, а потому и система прочна, как ни одна из предыдущих. Знаете, в связи с пересадкой сердца мне не дает покоя одно сравнение: Петр и его последователи пытались пересадить на азиатское тело России европейскую голову; болезненная операция прошла, казалось, успешно, и голова прижилась; на самом деле организм не переставал сопротивляться — часто болел; наконец, наступил кризис, и тело отторгло инородную голову; на ее месте остался некий рудиментарный орган, отдаленно напоминающий голову и исполняющий ее физиологические функции.

— Все это так странно, хотя и производит впечатление, — сказал Илья, словно размышляя вслух. — Вы оперируете образами и понятиями, которые не поддаются не только оценке, но даже определению. Что такое Европа? Что такое столкновение двух культур?..

— Это философские категории, и мне они говорят больше, чем какая-нибудь «рыночная стоимость товара».

— Ну почему! Если речь, скажем, идет о рыночной стоимости автомобиля, то очень низкая, доступная каждому цена приведет к массовой автомобилизации населения, перестройке всего быта и в конечном счете — к ощутимой перемене мировоззрения.

— Бытие определяет сознание? — чуть слышно процедил Игорь.

— Вне всякого сомнения, на девяносто с чем-нибудь процентов. Скажите, кем будет сын русских родителей, выросший, скажем, в Англии?

— Я отвечу вам словами Гитлера: «Лошадь останется лошадью, даже если она родилась в свинарнике».

— Хм, эффектно, но столь же мало приближает нас к истине, как и ваш «рудиментарный орган»… Вы явно преувеличиваете значение наследственности и недооцениваете влияния быстрых перемен в мире. Примеров бесчисленное множество — возьмите только Японию, которая сто лет назад…

Илья замолк, так как Игорь отчаянно замахал руками.

— Ну, хорошо, оставим наш спор, мы говорим на разных языках… Но вот о чем я хочу давно вас, Игорь, спросить. Вы участвовали в демонстрации, значит, вы хотели что-то сказать людям? Предположим, вам дали бы сейчас микрофон и вся страна замерла, приготовившись слушать, что бы вы сказали людям?

— Во-первых, должен вас огорчить — я не трибун и шел на демонстрацию не ради народа. Я шел из сугубо эгоистических целей, зная, что народ меня будет бить, надеясь на это… Удивительно?