Идеальная жена
Шрифт:
И Гарафеев с годами вспоминал о ней все реже, и теперь уже не с сожалением, а с признательностью, потому что благодаря ей он понял, как важно врачу много знать, что в буквальном смысле один прочитанный абзац может спасти жизнь.
Он взял за правило читать всю периодику по специальности, новые монографии и как можно чаще перечитывать классические труды.
Он так и не нашел четкого объяснения смерти той женщины и за неимением лучшего считал, что, скорее всего, она переносила тяжелую форму гриппа, а ошибочная операция просто усугубила течение заболевания. Ах, если бы он
Формально он был тогда ни в чем не виноват хотя бы потому, что был просто студентом, набирающимся опыта, а главное, ставят диагноз и принимают решение об операции хирурги, а не анестезиологи, так что все правильно. Ему сказали дать наркоз – он дал. Какие претензии?
И все же тот давний случай сидел в памяти, как мертвый зуб. Вроде бы не беспокоит, но отзывается, когда посильнее накусаешь.
Мама поставила перед ним тарелку щей из молодой капусты. Стас вдохнул простой, но аппетитный запах и быстро заработал ложкой.
– Никто не отнимет, – улыбнулась мама, – кушай, кушай.
Она пододвинула ему блюдо с пирожками.
Стас тут же схватил один и впился зубами, зная, что маме приятно видеть, с какой жадностью он накидывается на ее стряпню.
Семнадцать лет эта большая квартира была его домом. Мама говорит, что и сейчас остается, в его комнате до сих пор все, как было при нем, только что-то изменилось, неуловимо, но бесповоротно, как в рассказе «Бабочка» Рэя Брэдбери. Теперь он здесь гость.
– А папа где? – спросил Стас.
– В Москве на конференции.
– Не стая воронов слетелась…
– Зачем ты так? Вы же тоже торчите целыми днями в своем «Сайгоне».
– Мы там только кофе пьем, каннибализмом не занимаемся.
Мама поморщилась:
– Ты кушай, кушай.
Стас взял еще пирожок, откусил, и вдруг от знакомого вкуса словно провалился в детство, так ярко вспомнился воскресный обед. Он ерзает на стуле – не терпится, когда родители доедят и пойдут с ним гулять, может быть, в кино или зоопарк, смотреть на белых медведей, и будут держать его за руки, а он станет разбегаться и подгибать колени, а потом, когда наиграется, налазается по детской площадке, папа возьмет его на руки, и он повиснет «бесчувственной сосиской», и специально расслабит все мышцы, чтобы голова его билась в такт отцовским шагам так, как будто он красный командир и убит в бою, и теперь товарищи выносят его с поля битвы.
И мама будет говорить: «Стас, папе же тяжело», а отец ответит, что ничего, пусть. Пусть сын пользуется, пока он молод и силен, а Стас прижимался к теплой шее и думал, какую глупость говорит папа. Он всегда-всегда останется молодым и сильным.
Заметив, что он задумался, мама потрепала его по макушке, осторожно провела кончиками пальцев по бороде.
– Как странно, – улыбнулась она, – вчера еще был малыш, и нате вдруг – суровый дядька. Ты хоть бороду бы снял.
– Мам,
– Это почему это?
– Ну как… Тут вот морда прокоптилась, задубела, а под бородой белое все.
– Хоть подровняй.
– Да уж придется. Я тебе не говорил, меня в народные заседатели выбрали.
– Это тебя-то?
– Прикинь!
– Ну в принципе… – мама пожала плечами, – все слои населения должны быть представлены, даже отщепенцы вроде тебя. Это демократично.
– Ой, я тебя умоляю. У меня сознательность нулевая.
– Ты гражданин? Вот и исполняй свой гражданский долг. Только приведи себя в порядок, действительно, прежде чем в суд идти. Постригись нормально и знаешь что? Я сейчас достану твой костюм с выпускного.
Стас поморщился, но мама уже вышла в гардеробную. Да, у лауреата Государственной премии Суханова, воспевающего спартанский быт советской деревни, был дома такой изыск, как гардеробная, даже со специальным шкафом для обуви.
Мама сняла с вешалки костюм, закованный в серую бумагу, пахнущую сургучом.
– Так это же ботинки надо, – заныл Стас.
– Надо.
Весь его обувной ряд состоял из нескольких пар кед разной степени потрепанности, тяжелых походных ботинок и кирзовых сапог.
– Может, я так?
– Нет уж! Не губи отцовскую репутацию окончательно. Пусть люди знают, что хоть какое-то уважение к государственным институтам осталось в тебе.
– Уважение есть, а ботинок нету.
Мама с шумом разорвала бумагу, и в нос ударило нафталином.
– Проветрится.
Она приложила костюм к его плечу.
– Ах, какой ты был красавец!
– Ладно, мам!
– Все были такие… – мама зажмурилась, – а уж Лелечка! Джина Лоллобриджида просто драная кошка рядом с ней.
Стас улыбнулся.
– Я ее недавно встретил. Она стала такая серьезная, сухая.
– Станешь тут.
– В смысле?
Мама положила костюм на спинку стула, нахмурилась и зачем-то поправила Стасу воротник футболки.
– А ты разве не знаешь? Ну да, ты же в армии был.
Сердце екнуло, и на секунду Стас подумал, что не хочет ничего знать.
– На нее напали.
– О господи!
– Бедная девочка осталась еле жива, но нашла в себе силы пойти в милицию. Она решилась на это унижение и огласку ради того, чтобы другие девушки не пострадали, но как ты понимаешь, ничего хорошего из этого не вышло. С ней обошлись по-хамски, следователь объяснил, что сама, дура, виновата, а преступника так и не нашли. Впрочем, особо и не искали, зачем, с другой стороны, если бабы сами виноваты?
Стас слышал маму как сквозь вату.
– Жених после этого ее бросил, – продолжала мама, – да и вообще люди девочку не поддержали, сам знаешь, у нас жалеют тех, кто сам опустился, а действительно невинных жертв принято добивать. В общем, не повезло Леле, сбили на взлете.
Стас сжал кулаки изо всех сил.
– Я пойду, мам.
– Ладно. Я сегодня позвоню кое-кому, и завтра отправимся с тобой за ботинками. И костюм завтра заберешь, я пока проветрю. И не кривись, пожалуйста, а молча делай, что тебе говорят.