Идеи и интеллектуалы в потоке истории

Розов Николай Сергеевич

абстрактных структурах (гл. 13, Эпилог);

б) достигнутые естественнонаучные знания и сам факт

поступательного развития естественных наук (гл. 10, 15);

развитие материальных технологий, превращающих 307

интеллектуальные конструкты в реалии повседневности

(гл. 10, Эпилог);

в) общая история философии, структурированная либо великими

творческими фигурами (гл. 2), либо периодами расцвета и застоя

(гл. 6–10),

либо интеллектуальными сетями и линиями идейной

преемственности (материал глав 3-14), либо сдвигами

материальных основ интеллектуальной жизни (гл. 12, 14), либо

«глубокими затруднениями» и последовательностями уровней

абстракции-рефлексии (гл. 15);

г) сама возможность появления общего пространства внимания —

той «реальности», которая может быть общей для участников

дискуссии (интеллектуального ритуала), даже когда встречаются

идейные оппоненты.

Достаточно ни этих ингредиентов, какие нужны еще, реализуема ли

вообще или является изначально утопической идея превращения

философии в поступательный процесс, основанный на накоплении

общего согласия, — вопрос самостоятельного исследования и

отдельного изложения. Здесь важно лишь зафиксировать, что

историко-социологический труд Коллинза наталкивает мышление на

новые вполне философские проблемы или новые подходы к ключевым

проблемам философии. «Проблема философской карусели» —

показательный, но далеко не единственный пример.

Четвертое проблемное направление относится к этической

традиции. В связи с книгой Коллинза новое звучание получает

почтенный этический вопрос о предназначении «мудреца»,

«совершенного мужа», философа. Акцент с индивида смещается даже

не на социальный слой («интеллигенцию»), а на все долговременное

интеллектуальное сообщество, исчисляющее десятки поколений на

протяжении двух с половиной тысяч лет.

Упорное противопоставление Коллинзом интеллектуальных и

«мирских» забот неизбежно внушает образ интеллектуального мира

как единого огромного монашеского ордена, общего для всех стран и

континентов, проходящего сквозь многие десятки поколений. Именно

самосознание этой глобальной общности интеллектуалов всей

мировой истории, достижению которого явно послужит «Социология

философий», порождает новый пласт этических проблем.

Достаточно ли для философа обычного комфорта принадлежности

к группе, тем более столь древней, престижной и могучей? Есть ли

настоящие основания для такой гордости? Не напоминаем ли мы

порою римских перемигивающихся

авгуров — гадателей по

внутренностям птиц? Что означает для жизни философа и для его

профессиональной работы осознание себя частью большого

исторического целого — «глобального ордена интеллектуалов»? У

308

трезво мыслящего социолога Коллинза такого рода вопросы не

возникают, по крайней мере, в книге они не формулируются, но после

знакомства с нею эта проблемная область высвечивается. Не сказанное

оказывается не менее (а то и более) важно, чем сказанное.

Нам, российским философам, следует воспользоваться тем, что сам

Запад, прежде всего США и Западная Европа, еще далеко не освоили

этот монументальный труд. (В присланном мне шутливом «отчете» о

том, как происходило обсуждение «Социологии философий» в одном

из известных и респектабельных американских университетов сказано

следующее: «Высказывания разделились на две категории: «Ну, да-а-а,

крупно, весьма крупно, э-э-э» и «М-да-а, крупно, но я не уверен, что

убежден во всем, н-да-а, не убежден». Другие варианты мычания: «А

как это вообще можно измерить?» и «Ну, это совершенно мужской

подход».)

По каким-то причинам самой динамичной в интеллектуальном

освоении книги оказалась Канада, где уже прошел посвященный «Социологии философий» симпозиум с участием самого

Коллинза и таких видных фигур, как Марио Бунге. Летом 2000 г.

вышел целый номер журнала «Philosophy of Social

Science», посвященный только этой книге. Освоение культурного

капитала, заложенного в « Социологии философий», ставит любого

современного интеллектуала (философа, социолога, историка)

в весьма выгодную позицию: он может обратить представленное в ней

информационное богатство западной историко-философской традиции

и теоретическую глубину мысли автора книги в свой собственный

арсенал интеллектуального творчества. Если русская философская

мысль настолько хороша и сильна, как мы хотели бы думать, то ее

достоинств должно быть вполне достаточно, чтобы обретенный

культурный капитал сделать из чужого своим. Так, например,

поступали схоласты с Аристотелем, гуманисты — с Платоном,

английские эмпирицисты — с Декартом, немецкие идеалисты — со

Спинозой и Юмом, французские экзистенциалисты — с Гуссерлем и