Идеи и интеллектуалы в потоке истории

Розов Николай Сергеевич

различение интеллигенции и интеллектуалов проводится посредством

весьма брутальной политико-сексуальной метафоры [Мыслящая

Россия…, 2006, с. 7]. Следует признать, что Пелевин точно ухватил

суть новоинтеллигентской фобии по отношению к таинственной и

инфернальной фигуре «интеллектуала»: его нечестивую близость к

власти, тотальный цинизм и продажность, завидную энергию и

эффективность, оставляющие старорежимных «интеллигентов»

абсолютно неконкурентоспособными.

Хорошо,

что кроме этих мифологем есть ясное, четкое и вполне

нейтральное социологическое понятие:

«Интеллектуалы — это люди, которые производят

деконтекстуализированные идеи. Предполагается, что эти идеи верны

или значительны вне каких-либо местных условий, какой-либо

локальности и вне зависимости от того, применит ли их кто-либо на

практике» [Коллинз, 2002, с. 65].

Далее я буду использовать термин именно в этом социологическом

значении. Соответственно, интеллектуальная стагнация — это

затяжное и ставшее привычным отсутствие самостоятельного

производства идей, значительных самих по себе, вне зависимости от

политической конъюнктуры или какой-либо видимой практической

пользы.

34 В основу главы положен текст одноименной статьи в журнале: Прогнозис.

2007. № 3. С. 284-303.

120

Дефицит творческого научного мышления

Посмотрим, как представляют состояние социально-гуманитарной

мысли в России весьма солидные эксперты. Симон Кордонский:

«Социальные ученые в большинстве своем такие же обыватели, как и

играющие на лавочке в шахматы пенсионеры, только их мнения,

верования и предрассудки выражаются калькированными с английских

терминов словами» [Мыслящая Россия…, 2006, с. 27].

Вадим Радаев прямо пишет о загнивании и нереформируемости

академических институтов, об отсутствии мобильности и ротации

кадров даже в лучших университетах (сам В. Радаев — проректор

Высшей школы экономики), о полупрофессионализме, низком уровне

исследований, цинизме и «прагматическом психозе» молодежи [Там

же, с. 35-45].

Борис Дубин сетует на отсутствие значительных интеллектуальных

событий при видимом обилии «интеллектуальных журналов» [Там

же, с. 50-57].

Александр Иванов указывает на уход гуманитарности из

российской жизни, на то, что наше время — «это годы, невероятно

бедные в интеллектуальном и духовном отношении» [Там же, с. 56].

Борис Капустин отмечает, что

«при нынешних гораздо больших возможностях для свободомыслия, чем

в советский период, наша политическая теория

в целом выглядит более

робкой, прирученной и какой-то вторичной, чем, во всяком случае,

неофициальная политическая мысль советского времени» [Там же, с. 63].

Справедливости ради нужно признать, что Б. Капустин с

оптимизмом смотрит на молодое поколение российских политических

философов.

Олег Кильдюшев пишет о «концептуальном кризисе русской

внешнеполитической мысли» [Там же, с. 161].

Александр Филиппов развивает свой давний тезис «Теоретической

социологии в сегодняшней России нет» [Там же, с. 185-204]. Еще

в середине 1990-х гг. он писал о том, что

«у нас нет обширных и постоянных коммуникаций, тематизирующих

прежде всего фундаментальную социологическую теорию, нет

обширных концептуальных построений, нет достаточно самостоятельных

последователей (во всяком случае, круга

последователей) какой-либо признанной западной школы, нет и

заметных претензий на создание своего собственного большого

теоретического проекта» [Там же, с. 185].

«Что сюда только не подмешивается! — патетически восклицает он, —

И плохо переваренная русская религиозная философия начала прошлого

века, и дурная историософия, и темные рассуждения о материях как бы

естественнонаучных (от биологии до географии) и т. п.» [Там же, с. 189].

Лев Гудков гораздо более благожелательно пишет о центрах

эмпирических социологических исследований (будучи сам

сотрудником бывшего ВЦИОМа, ныне — Левада-Центра), но его

121

критика «сознания российской социологии» оказывается не менее

жесткой, чем у цитированных выше авторов.

«”Слепым пятном” исследовательской оптики и сознания российской

социологии является все, что относится к тоталитарному прошлому

страны: антропология советского человека, имперские традиции,

культура патернализма, т. е. сам характер крайне репрессивного и

внутренне агрессивного общества. Попытка уйти, не замечать это

прошлое, акцентируя нынешнюю тематику “транзитологических

подходов” или опасности глобализации для России, оборачивается

возрождением геополитических идеологических конструкций о месте и

приоритетах России как великой державы. Социологические журналы и

учебники полны разнообразными рассуждениями об “особости

российского пути”, с одной стороны, и навязчивыми попытками

измерить, насколько мы соответствуем параметрам “нормальной

цивилизованной страны” — с другой» [Там же, c. 219].