Идея государства. Критический опыт истории социальных и политических теорий во Франции со времени революции

Мишель Анри

Обратимся теперь к тем условиям политической свободы, которые касаются уже не конституции, а гражданина. С этой точки зрения свобода состоит «в уверенности гражданина в своей безопасности или в том мнении, которое он имеет о своей безопасности» [123] . Так как безопасности гражданина главным образом угрожают «обвинения публичного или частного характера» [124] , то его свобода прежде всего зависит от характера уголовных законов [125] . Последние тем лучше, чем менее жестоко они карают и чем «устойчивее основания» для приговоров.

123

Esprit des Lois. Кн. XII. Гл. I (T. IV. С. 59).

124

Ibid. Кн. XII. Гл. II (T. IV. С. 61).

125

Ibid. Кн. XII. Гл. II (T. IV. С. 61).

Мы видим здесь пока еще скромное и почти боязливое появление идеи прав гражданина в их оппозиции правам государства [126] .

Без сомнения, Монтескье только дает почин движению и оставляет много работы своим последователям. В сущности, он стоит на чисто практической точке зрения «безопасности»; и требуемое им право представляет собою лишь уважение частных интересов. Тем не менее за одно то, что Монтескье ставит эти интересы на первое место и отчасти подчиняет им государственный строй, он заслуживает причисления к индивидуалистам.

126

Главы XI, XII, XIII книги XII Духа Законов содержат требование свободы мысли, слова и печати. Не следует забывать, однако, что Монтескье ставит границы всем этим видам свободы и, например, не доходит до терпимости к свободе культа. «Государственная религия, умеренная индифферентностью большинства и неверием избранных, кажется ему, по существу, предпочтительнее соперничества сект». A. Sorel. Montesquieu (Collection des grands 'ecrivains. C. 113).

Напоминая содержание той книги Духа Законов, которая посвящена законодательству и законодателю [127] , мы не изложим всей политической философии Монтескье, но отметим еще одно существенное направление его мысли.

В данном случае Монтескье расходится со своими современниками. По его мнению, не законодательство формирует дух и нравы народа, а, наоборот, нравы народа определяют характер законов. Существуют, правда, «отношения справедливости, предшествующие устанавливающему их положительному закону» [128] . Но кроме того, что гражданские и политические законы являются только видами одного общего закона, «который обнимает всю природу», они всегда должны «подходить к народу, для которого создаются», и сообразоваться с совокупностью условий, среди которых живет этот народ [129] . Мало того, сам законодатель в глазах Монтескье представляется простым смертным, обладающим «предрассудками и страстями». Создаваемые им законы постоянно сталкиваются с этими страстями и предрассудками. «Иногда они проходят сквозь эти последние, принимая от них лишь некоторую окраску, иногда же задерживаются ими и с ними сливаются» [130] . А что сказать о законах, плохо продуманных и противоречащих той цели, для которой они предназначены [131] ? Трудно, кажется, придавать большее значение влиянию человеческих недостатков на установление, которое Руссо, следуя Боссюе, назовет чем-то «сверхчеловеческим» и предполагающим «чудо».

127

Esprit des Lois. Кн. XXIX (T. V. C. 379).

128

Ibid. Кн. I. Гл. I (T. III. C. 91).

129

Ibid. Кн. I. Гл. III (T. III. C. 99).

130

Ibid. Кн. XXIX. Гл. XIX (T. V. C. 114).

131

Ibid. Кн. XXIX. Гл. IV (T. V. C. 383).

Последняя черта: законодатель, будучи обыкновенным человеком, должен еще остерегаться злоупотреблять своими принципами, каковы бы они ни были. Он должен руководиться «духом умеренности». «Политическое благо, как и благо моральное, всегда находится между двумя пределами» [132] . Монтескье настаивает на этом аристотелевом положении, часто его приводит и заявляет довольно редким у него торжественным тоном, что Дух Законов написан почти исключительно для доказательства этой истины [133] .

132

Esprit des Lois. Кн. XXIX. Гл. I (T. V. C. 379).

133

«Я уже сказал, и мне кажется, все это сочинение написано мною лишь с целью доказать, что дух умеренности должен быть духом законодателя…» Ibid. Кн. XXIX. Гл. 1 (T. V. С. 379).

Таким образом, теория законодательства и теория политической свободы пробивают брешь в традиционных истинах, принятых в эпоху Монтескье. Не от него зависело, что история политических идей не пошла с тех пор по иному пути, что определенные, положительные проблемы и метод, пригодный для решения их, не заняли в стремлениях публицистов того места, которое до сих пор занимали другие изыскания, производившиеся посредством совершенно иного метода. Но какова бы ни была с этой стороны заслуга Духа Законов, он интересует нас здесь только заключающимися в нем элементами индивидуализма, которые мы и попытались выделить.

III

«Говорят, что японские фокусники на глазах зрителей рассекают ребенка на части, затем они бросают в воздух один за другим все его члены, и ребенок падает вниз целым и невредимым. Почти такие же фокусы проделывают наши политики: расчленив социальное тело посредством престидижитации, достойной ярмарки, они каким-то таинственным путем собирают куски его воедино» [134] .

Нетрудно было догадаться, что эти строки Общественного договора представляют критику Духа Законов, а «престидижитация, достойная ярмарки», намекает на содержание знаменитой главы об английской конституции.

134

Contrat social.

Кн. II. Гл. II.

Из верховного владыки, продолжает Руссо, делают «фантастическое существо, составленное из отдельных частей; все равно, как если бы составили человека из нескольких тел, из которых одно имело бы только глаза, другое – руки, третье – одни ноги» [135] . Это по поводу теории трех властей. Нельзя впасть, по мнению Руссо, в более тяжкое и, так сказать, более святотатственное заблуждение; ведь эта теория покушается на понятие верховной власти – фундамент социального порядка, служащий основой всех прав и сам по себе «священный» [136] .

135

Ibid. Кн. II. Гл. II.

136

Ibid. Кн. I. Гл. 1.

Итак, в Общественном договоре Руссо прежде всего пытается восстановить истинное понятие о верховной власти, совершенно искаженное Монтескье. Верховная власть неделима [137] , неотчуждаема [138] , непогрешима [139] , абсолютна [140] . Будучи абсолютной, она не имеет нужды ограничивать себя разделением на части; будучи непогрешимой, она не нуждается в «гарантиях» по отношению к подданным [141] ; будучи неотчуждаемой, она живет в «коллективном существе», которое может иметь представителем только самого себя [142] ; будучи неделимой, она допускает лишь «эманации», но не деление на части [143] . Так, вместе с теорией трех властей устраняется идея искусственного строя, предназначенного поддерживать политическую свободу, а также идея народного представительства. Верховная власть, определенная вышеуказанным образом, принадлежит «общественному лицу», образовавшемуся из соединения частных лиц [144] в тот день, когда люди отказались от естественного состояния, ставшего невыносимым, и заключили между собой общественный договор.

137

Contrat social. Кн. II. Гл. II.

138

Ibid. Кн. II. Гл. 1.

139

Ibid. Кн. II. Гл. III.

140

Ibid. Кн. II. Гл. IV.

141

Ibid. Кн. I. Гл. VII.

142

Ibid. Кн. II. Гл. 1.

143

«Депутаты народа не являются и не могут быть его представителями: они только его доверенные». Ibid. Кн. III. Гл. XV.

144

Ibid. Кн. I. Гл. VI.

В самом деле, возможны только три гипотезы для выяснения происхождения политической ассоциации. Или сила [145] , или повеление свыше, передающее власть нескольким избранникам [146] , или договор, статьи которого, «определенные самою природою совершаемого акта», не требуют формального выражения для того, чтобы быть ясными, и в сущности сводятся к одному: «к полному отречению каждого из договаривающихся от самого себя и всех своих прав в пользу общего целого» [147] . Первые две гипотезы Руссо опровергает с несравненной силой диалектики и красноречия; остается третья гипотеза, следствия которой мы сейчас увидим.

145

Contrat social. Кн. I. Гл. III.

146

Ibid. Кн. I. Гл. II.

147

Ibid. Кн. I. Гл. V и VI.

Договор заменяет договаривающихся «общественным лицом». Некогда лицо это называлось гражданской общиной (cit'e); теперь, говорит Руссо, его называют республикой или политическим телом. Члены этого политического тела называют его государством, когда оно «пассивно», а когда «активно» – «государем» [148] . Следовательно, для Руссо государство есть политическое тело во всем его объеме, «народ как таковой», а не «масса» [149] . Значит, государем является тот же самый народ в «активном» состоянии. Из сопоставления этих определений для нас выясняется, почему критики и историки [150] пришли к выводу, что Руссо только перенес верховенство государя на народ, побудил последний присвоить себе знаменитое выражение: «Государство, это я».

148

Ibid. Кн. I. Гл. VI.

149

Ibid. Кн. 1. Гл. V. Эти выражения встречаются также у Боссюе и Гоббса; безразлично, Боссюе ли заимствовал их у Гоббса вместе с некоторыми идеями своей Политики, как полагали некоторые (G. Lanson. Bossuet), или скорее, как мы полагаем, и Боссюе, и Гоббс говорили самостоятельно, пользуясь политическим языком своего времени.

150

Ср. особенно Taine. Origines de la France contemporaine, l’Ancien Regime (C. 321) и A. Sorel. L’Europe et la R'evolution (T. I. C. 108).