Идея истории. Автобиография
Шрифт:
Сейчас, считал Коллингвуд, то же самое происходит с западным миром, где царит жажда развлечений, превратившаяся в маниакальную страсть, а труд, сельскохозяйственный и индустриальный, презирается и рассматривается лишь как средство существования и дохода, который можно обменять на наслаждения в период вожделенного безделья. Эти мысли напоминают социальную критику Рескина и даже Карлейля, но философски обобщенную и сконцентрированную на первопричине всех социальных болезней, а первопричина — это, по Коллингвуду, распространение враждебности разуму, т. е. иррационализм.
Иррационализм многолик, и симптоматика его чрезвычайно разнообразна. Прежде всего он проявляется на самом пороге сознания. В жизни индивидуума это тот самый пункт, где непосредственная эмоциональная жизнь переходит в самопознание, которое в своей первоначальной форме есть не что
155
Ibid., p. 291.
Вся дальнейшая работа интеллекта основана на этой первой победе сознания, вот почему так важен данный момент духовной жизни человека и столь значительны последствия того, что на языке современной психологии называется «фрустрацией» — неудачной попыткой самовыражения. И дело даже не в самой неудаче, а в стремлении скрыть ее от самого себя — тогда возникает специфический феномен, который Коллингвуд именует «коррупцией сознания». «Коррупция сознания» и представляет собой изначальную и едва ли не самую распространенную форму иррационализма, ибо здесь сознание как бы «подыгрывает» своим эмоциям, вместо того чтобы их контролировать при свете разума. В этом случае и сам интеллект вовлекается в вязкое болото иррациональности, так что вся его сила тратится на изыскание средств для достижения целей, которые диктуются биологическими импульсами, а не свободно-разумным самоопределением субъекта.
Порабощение грубыми эмоциями коррумпированное сознание изображает (вернее — силится изобразить) как свободное решение и творческое самовыражение. Это не обычная ложь, так как ложь предполагает знание истины, но этого знания в данном случае как раз и не может быть, так как попытка самопознания потерпела неудачу. И все же факт фрустрации, хотя и не в отчетливо осознанной форме, «полупризнается» страдающим субъектом в том несколько насильственном переключении внимания с нежелательного предмета на «возвышающий обман» угодливо льстивых представлений о самом себе, в культивировании утешительных иллюзий, заботливо сохраняемых от столкновения с правдой.
Самообман и заблуждения нечистой совести в непостижимом лабиринте человеческой души — едва ли не вечная тема литературы, популяризированная французскими моралистами XVII в., а затем благодаря Дидро и Гегелю проникшая и в философию. У Коллингвуда интересно развитие этой темы в контексте его социального критицизма. Он обращает внимание на состояние современного западного искусства, ибо «искусство есть социальное лекарство от худшей болезни духа — коррупции сознания».
Глубокое падение западной цивилизации сказывается в том, что в ней господствует псевдоискусство: особая интеллектуальная техника провоцирования у людей наперед заданных эмоций, будь то секс, или шовинистические страсти, или что-нибудь другое в том же роде.
Все равно вместо творческого акта самопознания получается расчетливая эксплуатация «голой» (т. е. неосознанной) эмоции с целью добиться желаемого эффекта.
Превознося ремесленные поделки, которые говорят публике только то, что она хочет слышать, публика выражает свое нежелание разобраться в эмоциях, которые ее действительно обуревают. Не желает вникать в собственные чувства, потому что смутно предчувствует правду и боится ее, боится, ибо осознание ситуации потребует принятия ответственных решений, а плыть по течению и легче, и приятней. Плата за страх — душевное опустошение и парализующее чувство безразличия, распространение которого историки констатируют в Римской империи накануне ее окончательного крушения.
Но настоящее искусство еще живет и выполняет свою миссию. Пример его — «Бесплодная земля» Т. С. Элиота. Это не только выдающееся творение поэзии, считает Коллингвуд, но и подлинное откровение, раскрывающее тайны сердца глубоко больного западного мира в символе огромного значения. «Бесплодная
Социально-психологическая атмосфера кризиса буржуазного образа жизни обрисована у Коллингвуда с большой глубиной и точностью, но его позитивная программа расплывчата и малоэффективна. Гуманистические зерна буржуазной культуры можно сохранить в современных условиях лишь в контексте более высокой системы ценностей, основанной на совершенно иной организации общества. Конечно, «вера в разум», которую Коллингвуд называет «абсолютной предпосылкой цивилизации», значит немало, но все-таки гораздо меньше, чем нужно, чтобы изменить мир. Для этого нужна материальная сила, которая могла бы воплотить гуманистические ценности в жизнь и защитить от натиска варваров.
Открыв материалистическое понимание истории, К. Маркс решил эту проблему соединения философского разума и его требований с объективной логикой исторического процесса, рождающего все необходимые предпосылки для преобразования мира на началах разума. Но наш автор остается в плену идеалистических заблуждений и потому не приемлет марксистского подхода к анализу кризисной ситуации. И все же нередкие у него проблески политического реализма позволяют ему понять, сколь велика опасность и как мало может сделать философская мысль сама по себе: «Судьба европейской науки и европейской цивилизации поставлена на карту. Серьезность несчастья как раз в том. что лишь немногие признают приближение беды вообще. Когда Рим был в опасности, спасло Капитолий гоготание священных гусей. Я по профессии всего лишь учительствующий гусь... вскормленный за столом занятий, но гоготание — моя работа, и я буду гоготать» [156] .
156
Collingwood R. G. An Essay on Metaphysics. Oxford, 1940, p. 343.
В «Автобиографии» он заявляет о своей симпатии к марксизму — «философии без перчаток», стремящейся сознательно к единству теории и практики, к философской истине, преобразующей мир. С презрением и гневом Коллингвуд пишет об академической манере, господствующей в британской университетской философии, рассматривать только чисто теоретические вопросы, далекие от повседневной жизни людей и принципиальных социально-политических проблем. Эта манера отличала как раз неопозитивистов: «Они гордились тем, что выдумали философию, настолько очищенную от грязного налета пользы, что, положа руку на сердце, могли сказать: она не имеет никакой пользы вообще; философию настолько специальную, что никто, кроме человека, ведущего жизнь чистого исследователя, не смог бы оценить ее, и настолько темную, что только полностью располагающий своим временем студент (и очень умный человек притом) смог бы понять ее» [157] .
157
Collingwood R. G. An Autobiography, p. 37.
В академической манере философствования он усматривает все то же трусливое бегство от реальности, которое характерно для «коррупции сознания», подготавливающей условия для торжества фашизма. Фашизм есть внешнее политическое выражение духа иррационализма: «Эта иррационалистическая эпидемия... заразив политику, заменит идеал упорядоченного мышления в этой области конвульсивным, интуитивным, эмоциональным мышлением, а вместо идеи политического лидера как политического мыслителя выдвинет идею лидера, фокусирующего и персонифицирующего массовые эмоции той народности, к которой сам принадлежит; вместо идеала разумного соглашения с мыслями лидера предложит идею эмоционального слияния с ним; и вместо идеи меньшинства, убеждаемого следовать за лидером,— идею непатриотических личностей... которых заставляют подчиняться эмоциональными средствами, а именно террором» [158] .
158
Collingwood R. G. An Essay on Metaphysics, p. 135.