Идиот
Шрифт:
Когда князь воротился к себе, уже около девяти часов, то застал на террасе Веру Лукьяновну и служанку. Они вместе прибирали и подметали после вчерашнего беспорядка.
– Слава богу, успели покончить до приходу!
– радостно сказала Вера.
– Здравствуйте; у меня немного голова кружится; я плохо спал; я бы заснул.
– Здесь на террасе, как вчера? Хорошо. Я скажу всем, чтобы вас не будили. Папаша ушел куда-то.
Служанка вышла; Вера отправилась было за ней, но воротилась и озабоченно подошла к князю.
– Князь, пожалейте этого… несчастного; не прогоняйте его сегодня.
– Ни за что не прогоню; как он сам
– Он ничего теперь не сделает и… не будьте с ним строги.
– О, нет, зачем же?
– И… не смейтесь над ним; вот это самое главное.
– О, отнюдь нет!
– Глупа я, что такому человеку, как вы, говорю об этом, - закраснелась Вера.
– А хоть вы и устали, - засмеялась она, полуобернувшись, чтоб уйти, - а у вас такие славные глаза в эту минуту… счастливые.
– Неужто счастливые?
– с живостью спросил князь, и радостно рассмеялся.
Но Вера, простодушная и нецеремонная, как мальчик, вдруг что-то сконфузилась, покраснела еще больше и, продолжая смеяться, торопливо вышла из комнаты.
"Какая… славная…" подумал князь, и тотчас забыл о ней. Он зашел в угол террасы, где была кушетка и пред нею столик, сел, закрыл руками лицо и просидел минут десять; вдруг торопливо и тревожно опустил в боковой карман руку и вынул три письма.
Но опять отворилась дверь, и вошел Коля. Князь точно обрадовался, что пришлось положить назад в карман письма и удалить минуту.
– Ну, происшествие!
– сказал Коля, усаживаясь на кушетке и прямо подходя к предмету, как и все ему подобные.
– Как вы теперь смотрите на Ипполита? Без уважения?
– Почему же… но, Коля, я устал… При том же об этом слишком грустно опять начинать… Что он, однако?
– Спит и еще два часа проспит. Понимаю; вы дома не спали, ходили в парке… конечно, волнение… еще бы!
– Почему вы знаете, что я ходил в парке и дома не спал?
– Вера сейчас говорила. Уговаривала не входить; я не утерпел, на минутку. Я эти два часа продежурил у постели; теперь Костю Лебедева посадил на очередь. Бурдовский отправился. Так ложитесь же, князь; спокойной… ну, спокойного дня! Только, знаете, я поражен!
– Конечно… все это…
– Нет, князь, нет; я поражен "Исповедью". Главное тем местом, где он говорит о провидении и о будущей жизни. Там есть одна ги-гант-ская мысль!
Князь ласково посмотрел на Колю, который, конечно, затем и зашел, чтобы поскорей поговорить про гигантскую мысль.
– Но главное, главное не в одной мысли, а во всей обстановке! Напиши это Вольтер, Руссо, Прудон, я прочту, замечу, но не поражусь до такой степени. Но человек, который знает наверно, что ему остается десять минут, и говорит так, - ведь это гордо! Ведь это высшая независимость собственного достоинства, ведь это значит бравировать прямо… Нет, это гигантская сила духа! И после этого утверждать, что он нарочно не положил капсюля, - это низко и неестественно! А знаете, ведь он обманул вчера, схитрил: я вовсе никогда с ним сак не укладывал и никакого пистолета не видал; он сам все укладывал, так что он меня вдруг с толку сбил. Вера говорит, что вы оставляете его здесь; клянусь, что не будет опасности, тем более, что мы все при нем безотлучно.
– А кто из вас там был ночью?
– Я, Костя Лебедев, Бурдовский; Келлер побыл немного, а потом перешел спать к Лебедеву, потому что у нас не на чем было лечь. Фердыщенко тоже спал у Лебедева, в семь часов ушел. Генерал всегда у Лебедева, теперь
– Неужто? Впрочем… для нас все равно.
– Да, без сомнения, все равно, мы не масоны! Так что я даже подивился, что генерал нарочно шел меня из-за этого ночью будить.
– Фердыщенко ушел, вы говорите?
– В семь часов; зашел ко мне мимоходом: я дежурю! Сказал, что идет доночевывать к Вилкину, - пьяница такой есть один, Вилкин. Ну, иду! А вот и Лукьян Тимофеич… Князь хочет спать, Лукьян Тимофеич; оглобли назад!
– Единственно на минуту, многоуважаемый князь, по некоторому значительному в моих глазах делу, - натянуто и каким-то проникнутым тоном, вполголоса проговорил вошедший Лебедев, и с важностию поклонился. Он только что воротился и даже к себе не успел зайти, так что и шляпу еще держал в руках. Лицо его было озабоченное и с особенным, необыкновенным оттенком собственного достоинства. Князь пригласил его садиться.
– Вы меня два раза спрашивали? Вы, может быть, все беспокоитесь насчет вчерашнего…
– Насчет этого вчерашнего мальчика, предполагаете вы, князь? О, нет-с; вчера мои мысли были в беспорядке… но сегодня я уже не предполагаю контрекарировать хотя бы в чем-нибудь ваши предположения.
– Контрека… как вы сказали?
– Я сказал: контрекарировать; слово французское, как и множество других слов, вошедших в состав русского языка; но особенно не стою за него.
– Что это вы сегодня, Лебедев, такой важный и чинный и говорите как по складам, - усмехнулся князь.
– Николай Ардалионович!
– чуть не умиленным голосом обратился Лебедев к Коле: - имея сообщить князю о деле, касающемся собственно…
– Ну да, разумеется, разумеется, не мое дело! До свидания, князь!
– тотчас же удалился Коля.
– Люблю ребенка за понятливость, - произнес Лебедев, смотря ему вслед, - мальчик прыткий, хотя и назойливый. Чрезвычайное несчастие испытал я, многоуважаемый князь, вчера вечером или сегодня на рассвете… еще колеблюсь означить точное время.
– Что такое?
– Пропажа четырехсот рублей из бокового кармана, многоуважаемый князь, окрестили!
– прибавил Лебедев с кислою усмешкой.
– Вы потеряли четыреста рублей? Это жаль.
– И особенно бедному, благородно живущему своим трудом человеку.
– Конечно, конечно; как так?
– Вследствие вина-с. Я к вам, как к провидению, многоуважаемый князь. Сумму четырехсот рублей серебром получил я вчера в пять часов пополудни от одного должника, и с поездом воротился сюда. Бумажник имел в кармане. Переменив вицмундир на сюртук, переложил деньги в сюртук, имея в виду держать при себе, рассчитывая вечером же выдать их по одной просьбе… ожидая поверенного.