Идиотка
Шрифт:
Вскоре моя мама устроила мне встречу с врачом-психоневрологом. Помню, как я сидела перед его кабинетом в темных очках, исполненная великого спокойствия — забавный, наверное, был у меня вид: прямо голливудская звезда, поджидающая отправки в сумасшедший дом! Врач оказался человеком приятной наружности, с удивительно добрыми, серьезными глазами. Я тогда подумала, что, пожалуй, еще не встречала такого внимательного человеческого взгляда. Задав мне ряд необходимых вопросов, он проделал обычную манипуляцию постукиванием молоточком вокруг моих коленных чашечек, после чего выписал успокоительное лекарство, которое нужно было принимать в течение месяца. Затем проводил меня из кабинета в вестибюль, где поджидала нас мама. Пошептавшись с ней, он пожелал мне успехов и распрощался. «Что он тебе сказал? Какой у меня диагноз, я что — шизофреник?» — приставала я к маме с вопросами. «Ну что ты, девочка, он просто сказал, что ты человек специфической организации, да и профессия еще такая, неспокойная. Перенервничала, вот и все». Ее слова меня не убедили, и я долго еще подозревала, что от меня скрывают мой настоящий диагноз. Мне кажется, что в России, особенно в те годы, редко можно было встретить человека, который бы не считал себя потенциальным кандидатом на место в психиатрической лечебнице. А в той среде, в которой я выросла, такие понятия, как «порядочный человек», «ум», «талант», «сумасшествие», «ранняя смерть» считались практически синонимами.
В таком «счастливом» состоянии,
Глава 27. Приземленное и возвышенное
Поступив работать в «Современник», я оказалась среди людей, которых знала по своему детству. Алла Покровская, Лиля Толмачева, Володя Земляникин, Гера Коваленко, Андрей Мягков, Ася Вознесенская, Валя Никулин, Люся Крылова и многие другие имена произносились родителями так часто, что я стала принимать их за дальних родственников. Не говоря уже о тех из них, кто бывал в нашем доме, дружил с родителями и трепал меня, прыщавую школьницу-подростка, по голове. С некоторыми актерами я успела познакомиться самостоятельно. Например, с Валерой Хлевинским, с которым снималась у Сергея Урусевского в картине «Пой песню, поэт». Я тогда едва закончила десятый класс, отснялась в «Таймыре» и сразу получила эпизодическую роль в режиссерском дебюте всемирно известного оператора. Или с Костей Райкиным — я не только встретилась с ним на ступеньках «Щуки» во время поступления, но даже успела сходить пару раз на свидание, будучи студенткой первого курса. Помню, мы сидели с ним в кафе «Метелица», и я рассказывала о своей трудной первой любви, об однокласснике Саше… (Странная особенность женщин — рассказывать очередному кандидату на роль возлюбленного о том, кто был до него. Кокетство, одним словом: и на приеме у врача, и на операционном столе, и на похоронах — кокетство!) Для меня все, о чем я говорила, было трагедией, а Костя слушал, слушал, а потом мудро заключил: «Это знаешь что такое? Обыкновенная история, читала Гончарова?» Н-да-а… А вся жизнь — всего лишь сюжет для небольшого рассказа… да и то в лучшем случае!
Итак, попав в «Современник» как в знакомую, родную коммуналку, я испытала своеобразное смещение во времени. А точнее — дежа вю. С той маленькой разницей, что теперь я находилась под сильным влиянием Андрона, который категорически отвергал советский богемный стиль, как и интеллигенцию того периода. («Интеллигент — это тот, кто владеет несколькими иностранными языками, образован и у кого дед уже был интеллигентом, а эти кто такие?») Я вступала с ним в спор, отстаивая интеллигенцию до хрипоты. Но посиделки под гитару, круглосуточное коллективное существование, надлом как превалирующее настроение теперь воспринимала с трудом. Голова моя была забита поисками своего предназначения, мистическими знаками и символами, раскрытием внутренних резервов — всему этому должно было способствовать воздержание от скоромной пищи и голодание. На гастролях я объедалась яблоками до черного языка (единственное, что ела), постепенно превращаясь в скучную мазохистку. Как ни странно, у нас вегетарианство в конечном итоге ссорит человека с коллективом (все торжества, совместные приемы пищи — мимо!), хотя на самом деле это не является целью, даже наоборот. Не говоря уже о сухом законе: тот, кто ему следует, превращается во врага народа, ибо все ритуальные возлияния после премьер, на сборах труппы, юбилеях и гастрольных буднях призваны скреплять человеческие и творческие узы. Очень показательно в этом смысле ставшее крылатым выражение: «Человек, который не пьет, вызывает у меня подозрение!» Одним словом, я впадала в одну крайность вместо другой: не употребляла спиртное, не курила, не ела мяса, не пила кофе, таскала в карманах какие-то камушки-амулеты, камушки-обереги, думала только о плохой и хорошей энергии и старалась держаться, как подобает женщине из благородного семейства (Кончаловских). Элиза Дулитл, ставшая леди!
Несмотря на мою напускную взрослость и самостоятельность, вид у меня был довольно тепличный.
Это, должно быть, побудило Галину Борисовну сразу предупредить, что театр не только нечто красивое и возвышенное, но и приземленное, грубое — пусть меня ничто не шокирует. Убежденная в том, что худрук просто недооценивает мой жизненный опыт и силу характера, я приготовилась дать отпор всему, что встанет на пути к прекрасному. Затаив на время свои амбиции драматической героини, я довольствовалась вводами на небольшие роли в спектакли «Четыре капли» Виктора Розова и «Валентин и Валентина» Михаила Рощина. Роль в пьесе Розова мне нравилась, она позволяла оттачивать мастерство, будучи одновременно комедийной и драматической. Олег Павлович Табаков не обошел и здесь меня вниманием, пошутив: «Коренева пока существует в состоянии тюбика с пастой — жмет из себя!» А я любила «жать» — подниматься на эмоциональную волну и нестись с ней, едва удерживая равновесие. Но вот эпизодическая роль сестры в пьесе Рощина меня расстраивала. Она была чисто травестийная и досталась мне, как я думала, за маленький рост. Я болезненно выдерживала на сцене реплику Марины Нееловой (Валентины) о том, что «свои недостатки нужно превращать в достоинства» — мне это не удавалось.
Одним из таких «недостатков» была моя ревность в отношении самой Марины Нееловой. Наверное, многие актрисы мечтали оказаться на ее месте — единственной героини театра, любимицы главного режиссера и бесспорной любимицы публики. И смешанное чувство зависти, ревности и восхищения в данном случае так же естественно, как и мучительно. Но к нему примешивалось что-то еще. Я много слышала от Андрона о Маринином таланте и женском обаянии. Говоря о ней, он всегда расплывался в улыбке и даже краснел — в его словах чувствовалась влюбленность в нее как в женщину. И пусть это было в прошлом — некоторые прошлые увлечения все еще опасны в настоящем, а значит, и в будущем. Я смотрела на нее как на соперницу, отмечая все достоинства и недостатки. Только без толку — достоинств было множество, а недостаток один: она знала Андрона до меня. Несмотря на сложную внутреннюю борьбу, которой я была занята в присутствии Марины, мне пошло это на пользу. Впереди было еще много встреч с соперницами, любовницами, талантами, стервами и ангелами, чьи взгляды предстояло выдержать. В конце концов я сама начала испытывать прилив нежности к Марине и умиление всем тем, что
А между тем амур со стрелами витал в поисках жертвы не только над спектаклем «Валентин и Валентина», но и в коридорах гостиницы, где разместился «Современник» на гастролях. Одним знойным полднем, направившись в буфет за яблоками, я встретила на своем пути группу актеров, рассуждающих о карате. Главный специалист, Олег Шкловский, объяснял своим товарищам наиболее распространенный прием восточного единоборства. «Вот такие девочки, как она, — он указал в мою сторону, — могут это сделать лучше нас!» Я остановилась, решив послушать, о чем идет речь. «Ну-ка попробуй, у тебя должно получиться», — обратился он ко мне. Я указала на свой неподходящий наряд — джинсы клеш и сабо на высокой платформе: «Прямо так?» — «А почему бы и нет, давай», — подзадоривал он меня. Я сделала мах ногой и выкинула ее наподобие перочинного ножика. «Вот это да! — обрадовался Олег. — Будешь заниматься карате? Я веду группу». Так неожиданно началась моя дружба с Олегом, или, как его называли друзья, Аликом. Теперь мы бродили вместе по улицам Оренбурга, разговаривали в антрактах, короче, не расставались вплоть до возвращения в Москву. Он рассказывал мне о том, как пришел к вере, о слабостях души и выносливости тела, о красоте и мудрости Востока, о самураях, харакири и философии смерти. Лицом он походил на юношу с Фаюмского портрета (огромные золотисто-карие глаза с пушистыми ресницами), а застенчивостью в сочетании с доверчивостью — на молодого оленя, вышедшего из чащи к людям. Его речь лилась как белый стих и поражала искренностью и выстраданностью. У Олега был врожденный дар убеждения и красноречия, свойственный духовным учителем, проповедникам и гуру. Отчасти именно это качество будет востребовано, когда он начнет вести телепередачу «Как это было». Шкловский, как никто, умеет слушать людей и говорить с ними на самые животрепещущие темы. В театре мы сыграли вместе только в одном спектакле, в сказке «Принцесса и дровосек». Я была принцессой Жулейкой, а Олег водяным. Мало перед кем из простых смертных женщин, не актрис, представал влюбленный мужчина в зеленом трико и в свисающих отовсюду марлевых водорослях. Сказки обычно идут в театрах по утрам, для детей и их родителей. Я что-то долго щебетала голосом Жулейки, бегала за «дровосеком» — Стасиком Садальским и только после антракта, во втором действии, узнавала в полутьме сцены знакомую фигуру в «ластах» и щупальцах. Из-за сплошной зелени на меня смотрели вопрошающие глаза, затем слышался шепот Олега: «Доброе утро, Ленуся!» (Другим водяным был ныне здравствующий иерей Рождественский, а тогда — актер Сергей Торкачевский.) Но тут начиналась булькающая музыка, что звучит в водном царстве, и я возвращалась к перипетиям судьбы маленькой Жулейки. (У нее все благополучно закончилось — она вышла замуж за хорошего парня в лице Стасика Садальского. Правда, сначала пришлось ползать друг за другом в сметане, но это их личная история…)
Как-то вечером мы с Олегом сидели на лавочке возле гостиницы и вели одну из наших неторопливых бесед. Но вдруг послышался звук распахиваемого окна, и среди женского хохота отчетливо прозвучал голос одной из уважаемых актрис: «Смотрите, а Кореневу уже кто-то лапает!» Приземленная сторона жизни театрального коллектива повсюду следовала за возвышенной: того гляди, взлетит, глупышка, нужно попридержать! Для моей вегетарианской души это было равносильно заглатыванию кровавого куска мяса. Следующий удар настиг меня во время очередного детского спектакля. Я обнаружила пропажу кошелька, в который положила крестильный крест, а также «кучу денег» — две зарплаты. (Мой месячный заработок в те дни насчитывал семьдесят пять рублей.) Спустя какое-то время, собрав актеров, Галина Борисовна объявила: у Кореневой украли кошелек из гримерной, в театре воруют, всех неоднократно предупреждали — не оставляйте ценные вещи на виду! После ее слов труппа принялась обсуждать ближайшие творческие планы. То, что проблема неразрешима и ее нужно просто проигнорировать, было очевидно, но именно это и привело меня в состояние шока: актеры играют, воры воруют, караван идет… И если в жизни к этому приходится привыкать, то в театре хотелось прокричать: а зачем мы играем сказки?! Тогда я воспринимала театральное действие как некий ритуал, призванный очищать людей, а театральный коллектив — как некую секту, совершающую свои обряды. К тому, что это просто слепок с общества, в котором объединены люди разных мировоззрений, характеров, вер, целей и воспитания, я привыкну намного позднее, отделив свои персональные задачи и поиски от общих.
С гастролей я вернулась с пополнением: рядом со мной был, ну, если не телохранитель, то что-то вроде ангела-хранителя. Казалось, для Олега отныне мое душевное равновесие стало делом исключительной важности. А между тем в Москве только что закончился очередной международный кинофестиваль. Встретившись с Андроном, которого я не видела целый месяц, я обнаружила в нем перемены. Чутье подсказывало, что он кем-то увлекся. Рассказывая о московском фестивале, Андрон заметил: «Да, кстати, я давал ключи своему приятелю, он ночевал здесь со своей женщиной, кажется, ее звали Олей… Так что если обнаружишь прядь женских волос или еще что-нибудь, не удивляйся». Как-то он попросил: «Попробуй так смеяться, чтобы брови поднимались от переносицы резко вверх, к вискам!» Мое лицо с трудом изобразило гримасу радости. «Нет, не то!» — досадовал Андрон. «А зачем это?» — поинтересовалась я: ничего подобного со мной прежде никто не проделывал. Он вдохновенно разъяснил: «Я встретил одну норвежку, у нее такое удивительное лицо, когда она смеется… потрясающая мимика!» Позднее эта девушка будет ухаживать за простуженным Андроном, поить его чаем с малиновым вареньем, бегать в аптеку за лекарством… А в картине «Сибириада», в самом начале, ее курносое личико и пышная, как калач, фигура промелькнет в кадре. «А это кто такая?» — спросит Родион маленького Кольку Устюжанина. «Да так… живет…» — лениво буркнет карапет.
Тем летом я предпочла забыть неприятные мысли и ощущения. Женская интуиция подсказывала: если мужчина ничего не говорит о своих увлечениях — значит, он дорожит существующими отношениями, боится их разрушить. Другое дело, когда он сообщает, что «поезд ушел», — тогда пиши пропало. Внимание ко мне Олега в этом случае тем более оказалось кстати. Я не растерялась и отправилась на свидание, которое он назначил в Ботаническом саду. Но прежде решила забежать к косметичке, чтобы почистить кожу, запаршивевшую в оренбургском климате. Спустя час на моем лице рдели красные горошины, на носу красовались темные очки, а на голове — выстриженный ежик. Я всячески истребляла в своем облике романтические черты, подчеркивая тем самым эмоциональную усталость и неготовность к очередной истории любви. Оглядев меня, Олег пришел в восхищение: «Никогда не встречал женщину, которая приходит на свидание с таким лицом!» Мы отправились бродить с ним по бесконечным аллеям совершенно пустого сада. Тем страннее было наткнуться в конце одной из дорожек на серый валун, на котором было выгравировано: «Ленин жил, Ленин жив, Ленин будет жить». Как после взрыва атомной бомбы: земля без нас, после нашей смерти. Чистый сюрреализм — непонятно откуда взявшийся предмет на фоне обезлюдевшего ландшафта. Нам стало не по себе, и мы поспешили бегом к воротам центрального входа. Появившийся из ниоткуда сторож выпустил нас на свободу и тут же повернул ключ, соединив чугунные решетки: оберегал тишину вокруг серого валуна.