Иду к людям (Большая перемена)

Садовников Георгий Михайлович

Комната отмыта и вытерта до блеска, и будто увеличилась в размерах, хоть зови гостей и устраивай танцы. Лина ставит на этажерку последние книги. Движения у неё стали вялыми, замедленными,

точно при киносъёмках рапидом, — она устала, вычистив мою авгиеву конюшню.

— Лина, не надо было мучить себя. Я бы прожил и в пыли. Паутина не так уж нетерпима, как принято считать. Когда в комнате солнце, она сверкает радугой. Это красиво и совсем не страшно, а тебе ещё идти домой.

Она посмотрела на меня сонно, с трудом вникая в моё бормотанье.

— Никуда я не пойду, не надейся. Останусь у тебя. Навсегда.

— И что ты во мне нашла? Сама-то замечательная и мудрая, — спросил я с неподдельным удивлением.

В случае чего я ей помогу осознать свою ошибку. Я — учитель, и у меня уже имеется кое-какой опыт.

Она вяло развела руками:

— Что именно нашла? Сама не понимаю. Но мне очень нравятся твой нос и уши. Такой нос, наверно, был у гадкого утёнка.

Нечто подобное я уже слышал от Нелли. А ещё говорят: сколько на свете людей, столько и вкусов. Вот и верь!

Она действительно заснула на моей кровати, прямо в платье, лишь успела снять бабкин передник

и свалилась, точно сломанный цветок. Засыпая, она несвязно пробормотала:

— Летом поедем в станицу, зелёную-зелёную, там белые хаты, черешня, за околицей скифский курган.

Во сне она улыбалась, разумеется мне, кому же ещё. Что это? Счастливый конец некой истории, её закономерный хеппи-энд? Награда за некие мои скудные заслуги? Мол, старайся и тебе воздастся, и мне воздалось?! Да нет же! До финала моей истории ещё, надеюсь, далеко. Мы всего лишь исправили нашу общую глупость. Не было ни злодеев, ни чьих-то подлых интриг, нас не разлучали обманом и клеветой, мы это натворили сами. От нас требовалось одно: взяться за ум и исправить ошибку. И Лина проделала это, у меня бы не хватило ума.

Я сидел на кровати, в ногах у Лины, удивительно счастливый. У меня было такое ощущение, будто я молод и могуч. А сердце бьётся исключительно от счастья, оно его двигатель. Казалось, оно вот-вот вырвется из груди на простор к людям. Ему тесно в моей груди. Оно бьётся, бьётся. Вот оно уже пульсирует на моей ладони. Я мысленно выхожу на перекрёсток и, малахольный, кричу на весь город: «Люди, если у вас печаль или горе, пожалуйста, возьмите моё сердце! Оно переполнено счастьем!»