Иду над океаном
Шрифт:
Ольга лишь краем ока глянула на лист и сказала, краснея до корней волос:
— Только ты никому этого не показывай.
— А тебе что? Ты-то все равно не будешь знать.
— Нет. Я прошу.
— Хорошо… Не покажу.
— Нет. Обещай… Я просто сойду с ума, если узнаю, что кто-то знает обо мне все.
Нелька помолчала. И вдруг произнесла:
— Глупая. Разве это все? Нет. Это как раз еще — ничего. Это просто красиво. И все знают, что у кого есть. Разве это все?
— А что же тогда все? — спросила
— Все — это все. Это — здесь. — Нелька пальцем дотронулась до того места, где должно быть сердце. — Но я могу иначе успокоить тебя, старина: еще никому не удавалось найти и рассказать это все. А мне-то и тем более. У любого художника абсолютная цель — это самое «все», Оленька.
— Но ты обещай мне, хорошо? Я еще не доросла до того, чтобы вот так быть известной любому, кто взглянет.
— Ладно… Пусть тебя это не беспокоит. Я делала это для себя и только для себя. Я хочу понять и тебя, и себя… Себя в тебе…
— Ни черта не понимаю!
— А я? — сказала грустно Нелька. — Только догадываюсь!
А теперь вдруг Ольга видела изображение это и смотрела на рисунок, не испытывая стыда или страха. В ней было любопытство и какое-то смутное понимание: да, это не все. Больше откровенности, больше раскрытой «для всех» тайны как раз в большом портрете на холсте. Но если она была взволнована и — что греха таить! — рада, что в портрет Нелька внесла такое, чего Ольга в самой себе не находила, то здесь ей хотелось, чтобы она была на самом деле такой, какой ее увидела Нелька.
— Я правда такая? — тихо, не поднимая головы, спросила Ольга.
Нелька не ответила сразу. И Ольга, чтобы скрыть смущение, чувствуя, как у нее горят уши, потянулась к другому листу, где была нарисована со спины, с закинутыми на затылок руками перед окном.
Нелька обняла ее за плечи и засмеялась.
— Господи! Да ты уже взрослая… Такая, такая. Можешь быть спокойна. В тебе ничего нет лишнего. Все хорошо.
— И это? — кончиком пальца Ольга коснулась груди на первом листе.
— И это…
Некоторое время обе рассматривали работы. Потом Нелька расчистила дорожку к двери.
— Совсем забыла: у нас кончился кофе. И знаешь, пойдем отсюда. Пойдем куда-нибудь на люди. Чтобы их много было и чтобы нас никто не знал.
Но в кафе, многолюдном и шумном, куда они зашли, неся на лицах запах снега и холода, Ольга притихла.
— Ты отчего не пьешь свой кофе? — спросила Нелька.
— Не хочется. Я бы с удовольствием выпила чего-нибудь крепкого.
— Коньяк? У меня есть деньги. Это мой недостаток — у меня всегда есть деньги. Правда, скучно быть с художником, у которого есть деньги?
— Нет. Два раза нет, — сказала Ольга. — Во-первых, не скучно, во-вторых, мне пить нельзя. Я сегодня дежурю в ночь.
— Тогда другое дело. И мне нельзя. Я не люблю пить,
Ольга пожала плечами.
— Вот видишь! А ты говорила — «все»! Нет, моя девочка, совсем не все. Два часа назад я закончила картину, стараясь высказать это все. А ты, моя модель, уже такая, какой я тебя не знаю.
— Я не могу тебе пока сказать, — ответила Ольга. — Но знаешь, за эти два часа, мне кажется, я повзрослела. Я очень люблю отца, маму, Наташку. И когда уходила из дома, я думала, что иду искать свое. Самое-самое свое. А вот получилось — я теперь поняла, — я ушла не от них. Я ушла от Наташки скорее. Из-за обиды, что ли. Теперь я могу это сказать тебе, потому что сказала это и себе. Но странно — я поняла это, но убеждена, что ушла бы от них уже и сейчас. Тем более сейчас. Не от них, Нелька, от себя. По зрелому размышлению, чепуха все это: надо было поступить в институт, закончить его и т. д. и т. п. Я не могу. Не могла, не хочу, не хотела. Не захочу. Никогда!
— Ты не заводись, — сказала Нелька.
— Я не завожусь, я думаю вслух. Иногда мне самой дико от своего поступка — ведь я их люблю. Я даже не знаю, что было бы, если бы они у меня были другие или если бы это были бы не они. Но и в такие минуты я не представляю себя вместе с ними. Нечего мне там делать. А… не хочу больше об этом.
Нелька допивала кофе, поглядывая на Ольгу умными и немного чужими глазами.
Она сказала:
— Ты, конечно, сказала глупость. Но я поступила бы так же. Ты сильная, Ольга. Знаешь, чем дорога жизнь? Мукой! Я сегодня счастлива. Но я измучилась сама и измучила всех, кто близок мне. И тебя в том числе… Нет, я поступила бы так же. А быть может, я не смогла бы… Ты сильная, Оля, — повторила она.
Людмила готовилась к госам. Потом сдавала их. Дом, Ирочка, часть Людкиной работы в клинике как-та сами собой перешли к Ольге. И когда в один прекрасный день все закончилось — вокруг Ольги словно тишина наступила, и она поняла, что устала смертельно.
Люда пришла поздно вечером. Тихая-тихая, села на краешек кровати, на которой спала Ирочка. И молчала. Что-то было у нее в руках, но Ольга не разглядела спросонья: задремала на тахте под невыключенным торшером.
— Я сейчас накормлю тебя, — сказала Ольга, вставая, и сонно пошла на кухоньку — как была в рубашке и босиком, убирая со лба спутанные волосы.
Она только включила газ, как Людка познала ее странным, глухим голосом. У Людки всегда был резкий голос, не зная ее, можно было подумать, что она сердится. Все еще машинально, но уже просыпаясь, Ольга пошла на зов.
Людка, в общем-то мужественная и на самом деле похожая на мужчину Людка плакала, уткнувшись лицом в ладони и раскачиваясь из стороны в сторону.