Иду над океаном

Халов Павел Васильевич

Тогда Нелька впервые посмотрела на Фотьева иными глазами. Она очень расстроилась и сказала:

— Эх ты, мыслитель… Тебе не стыдно? Это же смерть — так работать.

— А вот и посмотрим.

У него картина подвигалась, а Нелька все еще бродила пустая. Она уже не помнила, как попала к Штокову. Говорили о нем много и говорили по-разному. Штоков встретил ее, как встречал всех, молча, одними глазами. Она удивилась обилию старых холстов, законченных и незаконченных. Но ей показалось, что этот высокий плоский старик с тяжелым лицом и массивным носом сейчас ничего не пишет. Не было в его мастерской специфической атмосферы, которая возникает, если пишется холст, — мастерскую невозможно тогда убрать, что ты ни делай. Она обжита до самого маленького уголка.

Сам воздух наполнен чем-то напряженным. А если Штоков здесь не пишет, то откуда тогда на стенке три свежих, словно вчерашних, этюда — панорама города. Когда она осмотрелась, увидела еще портрет — полтора метра на два. Он стоял в углу. В солнечный знойный день на берегу реки изображен был высокий узкоплечий человек с умным, острым книзу лицом. Было похоже, что человек этот только что говорил об очень важном. И его огорчили так, что он сперва не нашел слов ответить. И уже было пошел, неся свою боль и обиду, даже дошагал до самой кромки воды, но вдруг нашел эти очень важные убедительные слова. И он повернулся и сейчас скажет то, что хотел. Его собеседника на картине нет, только взгляд человека на полотне говорит, что противник его по эту сторону рамы. Решен портрет был скупо на оттенки, но щедро на силу цвета. Весь в теплых тонах от прибрежной гальки, от почти серого неба над головой и от серо-фиолетовой реки. Горизонт на портрете был очень низко, словно художник видел своего героя чуть-чуть сверху.

— Кто это? — спросила Нелька.

— Биолог, — односложно ответил Штоков.

Она увидела еще одну вещь, и вещь эта потрясла ее: на палубе быстро идущего корабля встретились у самых поручней двое — в телогрейках и сапогах, в темных рабочих шапках. Один прикуривает у другого. И тот, другой, сложив ладони по-солдатски, чтобы сильный ветер не задул спичку, спокойно и как-то очень искренне смотрит на своего товарища. Видимо, было время заката — все в пламени, даже море за поручнями в пламени. И стоят эти двое, расставив тяжелые ноги для прочности, и руки у них тяжелые, и от палубы, от поручней так и веет мощью движения и жизнью механизмов. Кажется, прислони руки к полотну, и ладонь ощутит упругую дрожь дизелей.

Штоков проследил за ее взглядом, подошел и встал за ее спиной. И, не дожидаясь вопроса, сказал:

— Это «Китобои». Так называется.

Нелька хотела сказать ему, что картина прелесть. Нет, не то слово — просто это здорово сделано. И очень искренне. И тут можно много думать об этих людях. Они словно незримыми нитями были связаны с ней. Но она ничего не сказала старому художнику. Она спросила взволнованно:

— У вас есть еще что-нибудь? Нет, нет, я знаю, конечно, есть. Но тут, в мастерской, у вас есть еще что-нибудь?

Она посмотрела ему в лицо. Штоков не отвел взгляда. Он был высоким и очень прямо держал голову, словно устал ее держать так, и от этого казалось, что он смотрит свысока. А он смотрел испытующе, точно оценивал ее и прикидывал, можно ли этой пигалице верить.

Штоков долго двигал холсты, обращенные лицом к стене, пока наконец не освободил большое полотно, и повернул его к ней.

— Вот, — проговорил Штоков, возвращаясь на место. — «Одна тысяча девятьсот сорок второй».

Трудное, трагическое это было полотно. Почти квадратный холст, только чуть вытянутый вверх. Гулкий темный высоченный цех. Потолок даже не угадывается в каком-то синеватом мареве. Далеко-далеко, так что туда надо ехать, квадрат света — ворота в цех. Там много света. Лунная ночь. Рельсы, что идут туда почти от нижнего края картины, кое-где вспыхивают лунным светом. А на переднем плане правый край залит горячим светом от расплавленного металла. Самой разливки нет, есть только отсвет ее. А две фигуры, одна в три четверти, на танковой башне, еще черной от окалины, с металлическим блеском свежего металла. Вторая — чуть дальше. Человек готовит тали, свисающие с крана вверху. Написана картина была так, что, в сущности, две эти фигуры — самые главные. Но чувствуется, что они не одни здесь — эти двое. Нелька пригляделась и поняла — там, в глубине, на трапах вдоль стен

цеха полно людей, и они там тоже ждут эту башню. А лица — одно в тени, а другое — озаренное светом плавки, — выписаны четко, подробно и крупно. Сейчас кран поднимет башню, цепи уже напряжены, и даже, кажется, слышно, как позванивают они от тяжести танковой башни. Тревожно до самоотречения, до одержимости лицо первого. Точно эта башня самая главная во всей войне и путь к победе надо отсчитывать от этой башни.

В училище она слышала об этой картине Штокова. И даже читала когда-то статью: «Черный безрадостный колорит, трагические лица, темный цех и почему-то ночная смена…»

— Я слышала о ней, — сказала Нелька. — Давно только.

— Да, возможно, — ответил он и снова закрыл полотно.

Так произошла первая встреча Нельки со Штоковым. А больше они не встречались так близко — только на людях, но ни слова он не произнес для нее о ее работах.

Все это Нелька теперь вспоминала — ясно и подробно, точно происшедшее вчера.

Вернувшись домой, Нелька отодвинула мольберт от самой себя в угол, разделась, налила в таз воды и принялась мыть пол. Она с наслаждением ходила по воде и выкручивала тряпку так, что она трещала в руках, и протирала половицы досуха. Солнце светило в окно, ветер колыхал занавески, и вообще это был праздник.

А потом пришел Фотьев, с которым она ездила на этюды в деревню и от которого она тогда смертельно устала. Устала от его болтовни, от манерничанья, за которым ничего не стоит. Плечистый, громадный, с бородой, в какой-то сверхмодной рубахе и по-художнически мятых брюках, он ввалился не постучав.

— Покажи, — сказал он угрюмо.

— Нет, — покачала Нелька головой. Она забыла, что стоит перед ним почти раздетая. Потом вспомнила. — Выйди в коридор.

Пока он ходил, она оделась. Фотьев крикнул:

— Можно?

— Да.

Он сел за столик, вытащил из кармана бутылку коньяку.

— Давай за твои дела.

— Ты же знаешь: я не пью.

— Знаю. Давай все равно выпьем.

— Что — гонорар получил? — сказала она, кивая головой и садясь напротив.

— Получил. Десять портретов с фотографий по двадцать два рубля за штуку, — усмехнулся он.

Много раз она видела это и знала, как он живет, знала, о чем говорит. И молчала. А сейчас, может, законченная большая работа, а может, разговор с тетей Катей вдруг дали ей силы и злость.

— Слушай, — сказала она сквозь зубы, не мигая глядя на Фотьева, — тебе не противно?

— Я не сопьюсь, — буркнул он. — У меня порода. Дед до ста пил.

— Я не о том. Тебе не противно — вот так всю жизнь!

— Учишь? Уже учишь.

— Нет, я не учу. Просто мне противно. Смотреть на тебя противно — с вашими пьянками, с вашими бабами, со всем вашим трепом.

Она думала — Фотьев станет ругаться или нахамит, но что-то в нем померкло, и он сказал:

— Ты думаешь, я не понимаю? Я все понимаю. И даже что ты не хочешь показать мне свою вещь, — понимаю. Я уже давно живу иначе. Что учились мы вместе — ты забудь. Нигде и ничему я не учился. Портреты с картинками — это я могу. Библиотеку оформить могу. И все… Сначала думал — семья заела. Кормить их надо. А теперь — черта семья! У меня жинка все бы вытерпела, только бы я настоящим стал. Тебе жаль времени, что я отнял? — вдруг спросил он, оборвав себя.

— Честно?

— Честно.

— Жаль.

Фотьев, хоть и лез на откровенность, этого не ожидал. Он обалдело уставился на нее. Потом сказал:

— Тогда я пойду.

— Иди.

— Только сначала выпью.

— Пей. Стакан дать?

Он отпил прямо из горлышка. Поставил бутылку, спросил:

— А кому покажешь?

— Старику покажу, — ответила она не задумываясь.

— Старик поймет. А я боюсь его. В мастерскую вхожу, сначала узнаю, нет ли его на пути. Потом иду.

Фотьев ушел. Она поняла — одной ей быть нельзя. Тогда она спустилась вниз и из автомата позвонила Штокову. Пока его звали, пока он подходил, она чуть было не бросила трубку. Но когда услышала его хрипловатое редкое дыхание, не здороваясь, сказала: