Иду над океаном
Шрифт:
А потом ему предложили работу на Севере, в районе вечной мерзлоты. И он сказал жене: едем. Плюнь на все. Едем. Так нельзя, нам будет там хорошо, там много дела. Будем строить электростанцию на вечной мерзлоте…
Она покачала отрицательно головой:
— Нет, потом. Я потом приеду к тебе.
— Ты не приедешь. Не сможешь. Едем сейчас, вместе!
— Я приеду…
И, конечно, она не приехала. А он построил станцию. Потом строил филиал института. И ему было хорошо там, только время от времени подкатывало к сердцу это воспоминание о Пассаже и о Фонтанке. Но, странное дело, все это имело значение до тех пор, пока он не увидел выросшую теперь дочь. А сейчас все причины поблекли, и он думал, что никто, кроме него, не виноват в том, что они
Она слушала, глядя на него неподвижными прозрачными глазами. И она действительно думала сейчас о Барышеве. Но не так, как всегда. Они — отец и Барышев — словно сливались для нее в одно целое. За ними стояла Россия — настоящая, трудовая. Они отдали и отдают ей все до конца. А какая же маленькая жизнь была до сих пор у нее! Маленькая — разделенная на автобусные и троллейбусные маршруты, со знакомыми магазинами и любимыми кафе.
Она поняла сейчас Барышева — странного человека с неба. Он и Москву воспринимал как единое целое, большое — такой, какая она есть на самом деле, а не такой, где жила она, Светлана. Светлана вспомнила и бабушку. И стало горячо щекам. И она приложила к лицу ледяные пальцы. Потом сказала:
— Отец… — перевела дыхание и повторила: — Отец! На, прочти.
Отец медленно прочел письмо Барышева. И молча поднял на нее взгляд.
— Отец. Возьми меня с собой? А? Ты можешь взять меня с собой?
— Ты знаешь, зачем он приходил? — спросила Стеша, едва за полковником закрылась дверь.
— Он хотел узнать, все ли у нас в норме, — ответил Курашев. — Это естественно.
Но Стеша подумала, что муж не прав. С первого взгляда на Поплавского она почуяла, какое сложное чувство владело командиром. Да, он хотел удостовериться, как выглядит его командир звена: не каждый день летчики покидают машины над океаном, да и не всякому летчику выпадает такое за всю службу. Дело даже не в том, что полковник сам, властью, данной ему долгом и званием, посылал ее мужа на то задание. За годы своего замужества Стеша усвоила как непреложную истину, что людям, которым он подчинен, естественно распоряжаться его судьбой и жизнью. И она знала, что офицеры-летчики относятся к такому положению вещей сознательно и трезво. Конечно, каждый выполнит до конца свой долг. А как же иначе?.. Она рассуждала таким образом, укладывая ребятишек спать, готовя ужин, заваривая чай, как любил Курашев, и все время помнила выражение его лица там, на речке, помнила, что он сидит в комнате, положив свои сильные руки на стол.
Она принялась стелить постель, откровенно и счастливо думая о том, что принесет ночь им обоим. Потом они пили на кухне чай. И она, изредка поднимая глаза над чашкой, видела его против себя. И вдруг она решила, что теперь скажет ему то, чего никогда не говорила прежде.
— Костя, — сказала она, — Костя, я хочу, чтобы ты знал. — Голос ее даже чуть сел от волнения и трепета. — Я хочу, чтобы ты знал. Я счастлива. Нет, не потому, что мы ездили. Не из-за сегодня. Я давно счастлива с тобой. Я иногда думаю, что бы со мной было, если бы я тебя не встретила… Ты только сейчас ничего не говори и не двигайся. Пей чай.
Потом, когда Курашев стал раздеваться, стекла в окнах дрогнули, над поселком шли истребители. Курашев по звуку мог определить, какие летят машины, режим их полета. Он понял: идут Яки, идут к океану — он тоже много раз ходил этим маршрутом…
— Костя, — сказала она, — я знаю, почему приходил Поплавский. По-моему, ты очень нужен ему…
В эту секунду Курашев вдруг и сам понял это с такой четкостью, точно все происходило снова. Он опять увидел полковника за столом, увидел, как он надевает фуражку, увидел почему-то спину полковника, когда он, прихрамывая, уходил по коридору, слышал размеренный стук его сапог на лестнице. И все встало на свое место, отозвался в самом сердце уже затихающий, переходящий в свист звук двигателей Яков. Кровь отлила от сердца. Он не отнял рук от сапога, а стал его натягивать. Потом он стал надевать рубаху, галстук, тужурку и все быстрей и быстрей, и руки у него дрожали от волнения. Он не видел, что Стеша ушла готовить ему вещи, как это делала всегда.
Курашев торопился, торопилась Стеша, стараясь делать все так, как прежде, чтобы он не заметил, как страшно ей отпускать его сейчас, он имел полное право не идти. Ведь он мог и не вернуться. Потом она поняла, что ищет «тревожный» чемоданчик, но его не было, и она в изнеможении опустилась на стул и сама не заметила, что плачет. Плачет от неизбежности того, что сейчас происходит. Она не могла смолчать и не могла приберечь даже часть этой ночи, чтобы сказать все ему уже после того, как истребители вернутся. В ней росло ощущение, что если бы она не сказала ему это сразу, что-то бы в их отношениях померкло, что-то бы испортилось, сделалось непоправимо мелким.
— Что? Что ты плачешь?
Голос его зазвенел.
— Я не могу найти чемоданчика, — ответила она.
— Да он же в эскадрилье. Там он остался.
— Не возьмешь же ты хозяйственную сумку…
— Возьму! И не плачь… Это ненадолго. Это не может быть надолго…
Когда он ушел, она так и осталась сидеть на стуле посередине комнаты. Взревел мотоцикл, лязгнула пустая коляска. Потом он дал обороты двигателю, уже не боясь, что потревожит соседей.
Поплавский не сразу понял, кто этот высокий сутулый капитан с хозяйственной сумкой в руках, он даже хотел сделать начальнику штаба замечание, но тут узнал Курашева.
— Это ты, Курашев? — словно не видел его недавно, сказал он и устало улыбнулся. Он помолчал, разглядывая офицера, и добавил: — Твои товарищи летят туда же почти, куда ходил ты. Пятьсот десятый и пятьсот двадцать второй.
Полковник говорил однотонно, с расстановкой, точно говорил про себя:
— Они ребята настоящие. И ты, Курашев, спокойно можешь остаться здесь на КП.
Истребители уходили вверх. При разбеге они прорезали гигантское поле аэродрома ослепительными раскаленными струями газа. И когда они на своих косых и коротких крыльях уносили в небо огни, аэродром содрогался еще долго и потом затихал. Веял холодный, точно от сквозняка, ветер, словно аэродром находился где-то высоко-высоко на громадном плато, и там, где плато это обрывалось, там уже было только небо, а где-то далеко-далеко внизу грудился северный город, ползли реки, дымилось побережье. И казалось, что если подойти к краю аэродрома, то угластые тысячетонные глыбы прибрежных скал покажутся отсюда мелкими камушками. И небо над головой было черным.
Генерал Волков часто бывал на аэродромах, но этот аэродром — один из самых северных в округе — волновал его как-то особенно. И воспоминания, и то, что происходило сейчас, и разговор Поплавского с Курашевым переплетались в его сознании, и были секунды, когда он как-то очень реально ощущал себя молодым. Это было странно: он вспоминал и ощущал себя молодым не в прошлом, а именно сейчас…
Ему вспомнилось, как после возвращения из-за границы он много времени отдавал девочкам — Ольге и Наташе. Правда, больше уже Наташке…