Иерихонские трубы
Шрифт:
— От тоски? — вмешался в разговор Колапушин, задумчиво крутя в руках видеокамеру. — Выходит, один Капсулев не верил в эти сказки про ведьму?
— Не знаю, какие там сказки… А Дмитрий Саныч… ему же первому от ведьмы и досталось…
В коридоре, перекуривая и смеясь, болтали музыканты. Скучающий Витя, от нечего делать, заглянул в открытую дверь студии звукозаписи.
В студии Капсулев переставлял микрофон и какую-то стойку с овальной рамкой, на которую была натянута мелкая сетка.
— Акустику
Шаманка, которую Витя сначала даже не заметил в полутьме, попыталась кокетливо заглянуть в глаза Капсулеву, но тот старательно избегал её взгляда.
— Спасибо за «саунд». И, всё-таки, Димочка, мне кажется, что вы меня не любите.
— С чего вы это взяли?
— Я чувствую. Я даже причину этого знаю.
— Интересно.
— Вы считаете, что я слишком много влияния оказываю на Женю?
— Это его личное дело.
Неожиданно тон Шаманки изменился. Теперь её голос звучал, хотя и тихо, но жёстко и, даже, угрожающе.
— Правильно. Именно его и именно личное! Вот и не суйтесь, куда не надо.
— Иначе что?
— Иначе вам будет плохо, Димочка. Очень плохо!
Раздражённый Капсулев оглянулся на дверь и, увидев Витю, так глянул на него, что тот немедленно исчез.
— И всё? — разочарованно спросил Немигайло — Ну поругались, подумаешь!..
— Если бы. — Витя ладонью вытер пот со лба. Вспоминать было ему, видимо, страшновато. — Как она померла, на другой день, после похорон, ему и досталось, по полной программе…
Витя сидел в приёмной и сосредоточенно трудился над очередным кроссвордом. В дверь заглянул Капсулев.
— Балясин не появлялся? А где Лида? — спросил он, заметив, что место секретарши пустует.
— Он не приедет сегодня, Дмитрий Саныч. Он Лиде позвонил и сказал, что его сегодня и завтра не будет, чтобы она всё отменила, и сама домой шла. Я тут на всякий случай — если что, по телефону сказать, чтобы на послезавтра все дела.
— Ну и правильно, пусть отойдёт. А мне отдыхать теперь некогда — я же ему обещал, что попробую альбом сделать. Кабинет открыт? Мне надо «мастер» прослушать.
— Открыт, Дмитрий Саныч.
Капсулев, не закрывая за собой дверь, прошёл в кабинет. Большое зеркало, висевшее в приёмной, отражало часть кабинета, и Витя мог наблюдать, как он, вставив диск, сел в большое чёрное кресло Балясина и пультом включил запись. Витя недовольно нахмурился — вообще-то, ему нравились песни Шаманки, только сейчас слишком громкая музыка мешала ему думать над кроссвордом. Но не закрывать же дверь, если начальник оставил её открытой. Вздохнув, Витя попробовал сосредоточиться под музыку.
Из открытой двери гремела очередная песня, и Витя никак не мог отгадать слово из пяти букв под этот аккомпанемент. Неожиданно в кабинете, словно, что-то упало, потом, через несколько секунд, послышался слабый стон. Витя оторвал глаза от журнала, привлечённый непонятным шумом.
Из кабинета, качаясь, вышел Капсулев.
— О, Господи…
— Дмитрий Саныч, вы чего? Вы нормальный?
Приступ головокружения у Капсулева прошёл. Не очень твёрдо ступая, он прошёл через приёмную.
— Ага… Выключи там, пожалуйста. Выключи.
— А ты говоришь — поругались. Да с ней, если кто поругался…
— А Где сейчас этот компакт-диск, вы не знаете? — поинтересовался Колапушин.
Витя ещё раз наклонился к своему столу и вытащил плеер.
— У меня. Капсулев про него не спрашивал.
— Вы его тоже слушали?!
— Ну, да. Нормально поёт. Мне всегда её песни нравились, если не очень громко.
— И ничего с вами не было?
— Здоров, как бык.
Колапушин погрузился в напряжённые и невесёлые размышления. Похоже было, что у него начала складываться какая-то версия, которая рухнула, как карточный домик, после Витиных ответов.
— Арсений Петрович, может, это потому, что он Шаманке ничего плохого не сделал?
— Потому и здоров! — Витя принял окончательное решение — Всё! Завтра, как Капсулев придёт — тут же заяву на стол! Хорош — я тоже не собачка для опытов. Разбирайтесь тут, как хотите, а я ухожу. Типа, с концами сваливаю!
Глава 12
Нельзя сказать, чтобы качество видеозаписи было очень хорошим, но, учитывая состояние Балясина во время съёмки, достаточно удовлетворительное. Во всяком случае, после нескольких секунд вполне понятной дрожи и ловли резкости, изображение стало вполне различимым.
На экране телевизора была та же улица, которую, меньше часа назад, Колапушин и Немигайло видели из окна офиса. Только ракурс был чуть-чуть другим, наверное, Балясин снимал из окна своего кабинета. И время дня было другое — яркий солнечный день, а сейчас уже был вечер.
Порыскав, камера поймала странную фигуру. Старуха в чёрном, похожем на монашеское одеянии стояла на противоположной стороне улицы и явно смотрела прямо в окно кабинета. Её руки производили непонятные быстрые движения, как будто крутили что-то мелкое или перебирали чётки — разобрать было невозможно.
Что делала старуха руками так и осталось неизвестным — Балясин воспользовался трансфокатором и лицо в кадре начало укрупняться, до тех пор, пока не заняло весь экран.
Страшное, похожее на лицо какой-нибудь старообрядческой игуменьи, или на старинную тёмную икону, ещё византийской работы. Низко, по-монашески, повязанный платок. Большой крючковатый нос, впалые аскетические щёки, тяжёлый подбородок — всё это было коричневато-оливкового оттенка, угловато, словно грубо вытесано топором из куска старого дерева. Густые, кустистые брови нависли над небольшими колючими глазами, неотрывно глядящими прямо в камеру. Этот исступленный взгляд бросал в дрожь. Бесцветные, сухие губы непрерывно шевелились. Что они выговаривали — молитву, заклинания, проклятия?