Иерусалим обреченный [= Жребий; Салимов удел; Судьба Салема; Судьба Иерусалима / Salem's Lot]
Шрифт:
Он отпер ворота. Придется еще мыть их. Вряд ли удастся сегодня попасть на другое кладбище. Он припарковал машину за воротами, больше не насвистывая. День померк.
Желтые школьные автобусы собирали детей, ожидавших на улице с завтраками в корзинках. Чарли Родс объезжал Восточный Салем и верхнюю часть Джойнтер-авеню.
В его автобусе ездили самые послушные дети во всем городе, да и во всем районе — если на то пошло. Никаких воплей, никакой игры в лошадей, никакого дерганья за косички в автобусе № 6. Все сидят спокойно и ведут себя как следует,
Он прекрасно знал, что дети о нем думают и как о нем говорят. И прекрасно. У него в автобусе не будет никаких глупостей. Это он оставляет бесхребетным учителям.
Директор набрался мужества спросить, не «погорячился» ли он, когда заставил маленького Дархэма три дня ходить в школу пешком только за то, что он чуть громче разговаривал. Чарли только взглянул на него, и директор — молокосос, четыре года, как из колледжа, — сразу отвел глаза. Управляющий автобусным объединением Дэйв Фэльсен — старый товарищ по Корее. Они с Чарли понимают друг друга. Они понимают, что творится в стране. Они понимают, что мальчишки, которые «чуть громче разговаривали» в 1958-м, это мальчишки, которые писали на знамя в 1968-м.
Он взглянул в зеркало и увидел, как Мэри Кэйт Григсон передает записку своему маленькому приятелю Бренту Тенни. Конечно — «маленькому приятелю». Они сейчас трахают друг друга с шестого класса.
Он аккуратно остановил автобус. Мэри Кэйт и Брент подняли глаза, полные отчаяния.
— Сильно поговорить захотелось? — осведомился он в зеркало. — Начинайте.
Он открыл двери и дождался, когда они выбрались к черту из автобуса.
Хорек Крэйг выкатился из постели — буквально. Солнце слепило. В голове гудело. Этажом выше тот писака уже начал стучать. Боже, это же надо иметь мозгов меньше, чем у белки, чтобы так долбить, долбить, долбить целый день.
Не так-то и грандиозно было похмелье. Он сидел у Делла до закрытия, но всего лишь с двумя долларами, а когда они кончились, не сумел настрелять много угощений. «На свалку пора», — подумал он, одеваясь.
Он достал из шкафчика завтрак: бутылку теплого пива, чтобы выпить на месте, и пачку овсянки из правительственных дотаций — вниз, на кухню. Крэйг терпеть не мог овсянки, но сегодня он пообещал вдове помочь, и она уж наверное чего-нибудь подбросит.
Все это было отголоском тех дней, когда он делил с Евой Миллер постель. Муж Евы погиб на лесопилке в 1959-м — это был бы забавный случай, не будь он так ужасен. В пятьдесят первом Ральф Миллер, президент кооператива, сделал для фабрики то, что не догадались сделать пожарные отряды к западу от Джойнтер-авеню, — организовал встречный пал. Семь лет после этого он не подходил к машинам — чтобы, поскользнувшись в луже, свалиться в дробилку на глазах у заезжих толстосумов, которых он водил по фабрике, уговаривая вложить в нее деньги. Нечего и говорить, что все рухнуло вместе с ним. Фабрика, спасенная им в пятьдесят первом, была ликвидирована в шестидесятом.
Хорек взглянул в свое рябое зеркало и пригладил седые волосы — все еще красивые и привлекательные для его шестидесяти семи лет. Это — единственное, что устояло в нем перед алкоголем. Набросив рубашку цвета хаки, он отправился вниз.
Вдова налетела на него как стервятник, чуть только он ступил в солнечную
— Послушай, Хорек, ты бы не натер мне перила после завтрака? Ты не занят?
Оба они придерживались великодушной выдумки, что он делает ей одолжение, а не расплачивается за четырнадцатидолларовую комнатку наверху.
— Конечно, Ева.
— И этот ковер в гостиной…
— …Надо перевернуть. Да, я помню.
— Голова болит? — она спросила это деловым тоном, без единой нотки жалости, но он чувствовал эти нотки там, в глубине.
— Голова в порядке, — отозвался он раздраженно.
— Ты вернулся поздно, поэтому я спрашиваю.
— Ты на меня глаз положила, как я погляжу? — он подмигнул ей и убедился, что она все еще умеет краснеть, как школьница, хотя всякие глупости они бросили лет десять назад.
— Эд…
Только она одна еще называла его так. Для всего Лота он был Хорек. Что ж, все нормально.
— Брось, — проворчал он. — Я просто встал не с той стороны кровати.
— Свалился, если судить по звуку, — уточнила она, и Хорек фыркнул.
Он сварил и съел свою ненавистную кашу, взял мастику с тряпками и ушел, не оглянувшись.
А наверху все время стучала машинка этого парня. Винни Апшоу из комнаты напротив говорил, что она начинает по утрам в девять, стучит до полудня, начинает опять с трех и долбит до шести; начинает снова в девять и не умолкает до полуночи. Хорек не понимал, где можно наскрести столько слов.
Все же это, кажется, приятный парень, и его можно расколоть на пару банок пива как-нибудь вечерком у Делла. Говорят, большинство этих писак пьют, как рыбы.
Он принялся методично натирать перила и опять задумался о вдове. Она завела пансион на страховку мужа и неплохо справлялась. Почему бы и нет? Работает как лошадь. Но она привыкла иметь мужа, и, когда горе выветрилось, потребность осталась. Да и не маленькая, а?
В те годы, в начале шестидесятых, люди еще звали его Эдом, а не Хорьком, и у него была хорошая работа. Это случилось в январскую ночь.
Потом, лежа рядом с ним в темноте своей спальни, она расплакалась и сказала, что они поступили плохо. Он ответил ей, что они поступили хорошо, не зная, прав ли он, и не желая знать; и северный ветер рычал, кашлял и взвизгивал в дымоходах, а в комнате было тепло и безопасно, и они в конце концов заснули вдвоем как две серебряные ложки в футляре.
Ах, мой Бог и сынок Иисус, как течет время! Знает ли это парень, который стучит на машинке?
В начальной школе — гордости Лота — началась перемена. Это было низкое, сияющее стеклом здание с четырьмя классными комнатами, такое же новое, светлое и модное, какой старой и темной была школа высшей ступени на Брук-стрит.
Ричи Боддин, первый школьный хулиган и гордый этим обстоятельством, неторопливо вышел во двор, ища глазами ослика — новенького, который знал все подряд ответы на математике. В его школе никакой новичок не растанцуется, не узнав своего хозяина. Особенно такой четырехглазка, учителев любимчик, как этот.
В свои одиннадцать Ричи весил 140 фунтов. Всю его жизнь мать призывала людей полюбоваться, какой гигант ее сын. Так что он знал, какой он. Иногда он воображал, что чувствует, как дрожит земля под его ногами. А когда он вырастет, то будет курить «Кэмэл», как его старик.