Иерусалимские гарики

Губерман Игорь Миронович

Вовсе не отъявленная бестияя умом и духом, но однако –видя столп любого благочестия –ногу задираю, как собака.Пускаюсь я в пространство текста,плетя строки живую нить –как раб, кидающийся в бегство,чтобы судьбу переменить.А вера в Господа моя –сестра всем верам:пою Творцу молитвы япером и хером.Весь

век понукает невидимый враг насбумагу марать со слепым увлечением;поэт – не профессия, это диагнозпечальной болезни с тяжёлым течением. Слегка криминально моё бытие,но незачем дверь запирать на засов,умею украсть я лишь то, что моё:я ветер ворую с чужих парусов.Кому расскажешь о густоми неотвязном страхе мглистомперед натянутым холстоми над листом бумаги чистым?Живопись наружно так проста,что уму нельзя не обмануться,но к интимной пластике холстаможно только чувством прикоснуться. Вчера я с горечью подумал,что зря слова на лист сажаю:в текущей жизни столько шума,что зря его я умножаю.Чтобы слушать любого поэта,мне хватает и сил и терпения,и меня уважают за этовиртуозы фальшивого пения.Твоих убогих слов ненужностьи так мне кажется бесспорной,но в них видна ещё натужность,скорей уместная в уборной.Ночью проснёшься и думаешь грустно:люди коварны, безжалостны, злы,всюду кипит ремесло и искусство,душат долги и немыты полы. Чтоб сочен и весел был каждый обед,бутылки поставь полукругом,а чинность, и чопорность, и этикетпускай подотрутся друг другом.Лишь то, что Богу по плечу,весь век прошу я на бегу:чтобы я мог чего хочу,и чтоб хотел я что могу.Портили глаза и гнули спины,только всё не впрок и бесполезно,моего невежества глубины –энциклопедическая бездна. Как жить, утратя смысл и суть?Душа не скажет, замолчала.Глотни вина, в толпе побудь,вернись и всё начни сначала.По каменному тексту городовскользя, как по листаемым страницам,я чувствую везде, что не готовтеперь уже нигде остановиться.Скорее всё же для потомка,а не для наспишу усердно я о том какпылал и гас.Душа не потому ли так тоскует,что смутно ощущает мир иной,который где-то рядом существует,окрашивая

смыслом быт земной? А на небе не тесно – поверьте –от почтенных, приличных и лысых,потому что живут после смертитолько те, кто при жизни не высох.Нас как бы судьба ни коверкала,кидая порой наповал,а мне собеседник из зеркалавсегда с одобреньем кивал.Не Божьей искры бытиё,не дух я славлю в восхищении,а воспеваю жизнь в еёматериальном воплощении. За то греху чревоугодиясовсем не враг я, а напротив,что в нём есть чудная пародияна все другие страсти плоти.Я люблю, когда грустный нектопод обильное возлияниеисточает нам интеллектатухловатое обаяние.Мне жалко всех, кого в азартетоптал я смехом на заре –увы, но кротость наша в мартекуда слабей, чем в октябре.Всегда живя в угрюмом недоверии,испытывая страха нервный зуд,микроб не на бациллы и бактерии,микроб на микроскоп имеет зуб. Грешил я с наслаждением и много,и странная меня постигла мука:томят меня не совесть и не скука,а темная душевная изжога.Я много съел восточных блюди вид пустыни мне привычен,я стал задумчив, как верблюд,и, как осёл, меланхоличен.Восхищённые собственным чтением,два поэта схлестнули рога,я смотрю на турнир их с почтением,я люблю тараканьи бега. Стихов его таинственная пошлостьмне кажется забавной чрезвычайно,звуча, как полнозвучная оплошность,допущенная в обществе случайно.Устав от накала дневного горения,к подушке едва прикоснувшись,я сплю, как Творец после акта творения,и так же расстроен, проснувшись.Жалеть ли талант, если онживёт как бы в мире двойноми в чём-то безмерно умёни полный мудак в остальном? Гетера, шлюха, одалиска –таят со мной родство ментальное,искусству свойственно и близкоих ремесло горизонтальное.Снимать устав с роскошных девшелка, атласы и муары,мы, во фланель зады одев,изводим страсть на мемуары.Мне забавна в духе нашем пошломстрасть к воспоминаниям любым,делается всё, что стало прошлым,розовым и светло-голубым.