Иголка любви
Шрифт:
— Я сам варю бражку, — сказал Марек и побежал на кухню, а Вовка побежал за ним, налетая на него и оттаптывая ему ноги. Но он не стал выдавать рецепта бражки, а поил доверчивого Вовку и пил сам. Бражка была лиловая, как слабые чернила. Но им понравилось.
— Вот это ты даешь, Марек! — вскрикивал Вовка после каждого стакана, а он самодовольно хмыкал.
Так они хохотали и пили бражку, как вдруг в дверь позвонили.
— Тихо, Вовка, — нахмурился он сразу. — Кто-то пришел.
Вовка решил спрятаться, но он стал объяснять Вовке, что сам у себя в доме хозяин, а в дверь терпеливо и скорбно звонили — знали, что рано или поздно откроют. Он и открыл. И скис. Потому что это пришел Витька. Увидел, что у него свет среди ночи, и пришел. Он заглянул в скорбные Витькины глаза и пустил
— Тише, Вовка, — сказал Марек. — Тише, не пой при нем.
И Вовка испугался и замолчал.
— Марк, Марк, — сказал Витька и стал качать своей головой. — Неужели ты бросил Иру?
— Тебе какое дело? — запальчиво крикнул он, но уже усталость обдала его, сдавила своими клешнями. — Какое ему дело, Вовка! — крикнул он слабеющим голосом.
— Не знаю! — испугался Вовка. — Кто он такой? Что он тут командует?
— Я не командую, — мягко протестовал Витька. — Я рву себе сердце! Гляжу на Марека и рву.
— Зачем? — тупо удивился Вовка.
— Не знаю, — растерялся Витька и потер себе грудь. — Я очень переживаю за Марка. — И губы его дрогнули.
— А чего за него переживать? — простодушно удивился Вовка.
Скорбные Витькины глаза метнули в Вовку синие вспышечки.
— Как? — шепнул Витька. — Вы его друг, и вам все равно?
— Чего? — насторожился Вовка.
— Как чего? — подобрался Витька.
— Я с Мареком работаю вместе! У него все нормально! — крикнул Вовка. — Все нормально! — Два раза крикнул.
— У него все рушится! — настаивал Витька. — Вся его жизнь летит по осколочкам. В разные стороны!
— Куда? — испугался Вовка. — Чего врешь! Марек еще хоть куда! Да на Марека все отделение молится, — немного преувеличил Вовка. — Вот так на него смотрит. — И он показал как. — Правда, Марек?
— Тише, тише, — сказал Витька. — Не надо его будить. Лучше так, сами побеседуем.
Вовка помолчал, напряженно что-то обдумывая.
— Нет, надо с Мареком, — решился он. — Марек!
Но Марек им не откликнулся.
Не было никакого Марека.
Роман был.
Витька пришел к Рите и рассказал, скорбно отводя глаза, что Марек бросил Иру. Женщину, с которой жил пять лет. Он ее бросил, Иру, Витя встретил ее в центре на «Пушкинской», и она призналась, что больше не живет с Мареком. Улыбка у нее была шальная. Он, Витька, обратил внимание, какая шальная, как пьяная роза была улыбка. А сама Ира — под ручку с морским офицером. «Так, — сказала Рита. — Вот он какой, я знала, он всех бросает. Он порядочных женщин швыряет, как шлюх, в объятия морских офицеров. Он плевать на них хотел. Так». Губы у нее потемнели, и под глазами сразу же выступили черные тени, словно крылья были под глазами. Витька отвел скорбный взгляд и покачал головой. Все как-то печально получалось в этой жизни. Витька посмотрел на Романа.
Роман сидел на горшке и читал.
— Он не ценит! — разгоралась Рита. — Что надо? Красивая, молодая, одетая! Интеллигентная, пианистка! Боже мой, что еще надо!
— Неизвестно, — говорил Витька. — Заелся, уже сам не понимает, куда катится.
Роман читал книгу про Колобка. Книга был малышовая, но с большими буквами, за это он ее читал. Колобок тоже все время катился, как дурак, и его съела Лиса. Роман всегда нервничал, когда подбирался к Лисе, и старался отдалить встречу. Иногда просто откидывал книгу и начинал нервно расхаживать по комнате, думая о том о сем. Романа давно не стригли, и его глаза смотрели сквозь светлые заросли, ему это нравилось, как будто он сидит где-то в кустах и всех видит, а его не видят. Поэтому Роман только для вида читал про Колобка, а сам смотрел на дядю Витю. Роман его ненавидел. И жалел. Немного. И свою маму жалел. Очень. Но любил. И он не понимал, почему их всех жалеет, раз одну любит, а другого ненавидит. И уставал оттого, что не понимал, как это ему удается. Мама была даже красивее Маши, но мама была высокая, и не всегда можно было достать до ее лица — она не любила нагибаться к Роману. А Маша была как он сам, и ее теплое личико было всегда честно против его лица, и он за это
И Роман встал со своего горшка, от долгого сидения он к нему прилип и сначала встал с горшком, но никто этого не заметил, и он отцепил от себя горшок, поставил его на пол и постоял в задумчивости. Он увидел стул. Стул стоял почти рядом с дядей Витей. Он так разволновался, что забыл надеть штаны, и его зад был отмечен розовым кругом от горшка. Роман развел волосы на лбу, заткнул их за уши и подкрался к стулу. Он подвинул стул к дяде Вите, потом немного дядю Витю к стулу, чтоб ровно стояли, влез на стул, отвел мамину руку, машинально протянутую к нему на случай падения, и (как странно видеть их лица так близко) шлепнул ладонью по дяди-Витиной щеке. Звук получился как «чмок». И сейчас все произойдет!
— Рома, прекрати! — нервно скомандовала мама и натренированно сняла его со стула. — Надень штаны.
— Ромочка, почитай, потом расскажешь, — устало сказал дядя Витя и поскреб свою чмокнутую щеку.
И Роман попятился. А потом вдруг встал и разинул рот. Он ничего не понял.
Марек Дашевский, брошенный Ирой, ощущал подозрительную легкость. Он сам вымыл свою квартиру, все прибрал, расставил, разложил, сам купил разных продуктов и пристроил их в холодильнике и приготовил обед. И сообразил, что Иры больше нет. Он испугался, замер, сжался, прислушиваясь к себе, ожидая подлую, острую боль, которая станет сверлить его, как сверлила в годы его молодости, как, например, с Олей Васильевой. Он даже увидел смутное, странное ее лицо великой грешницы, но лицо было стертое, неточное и ушло сразу же, как он попросил его уйти. Марек посидел, сжавшись в комочек в уголке своей убранной квартирки, и понял — боли нет. Нет ни Иры, ни боли. А он есть по-прежнему. Но он знал, она — боль — коварна, он не делал резких движений. Он осторожно выходил из подъезда в первое свое утро с сознанием жизни без Иры. Он знал: неожиданно она — боль — как сверкнет и вопьется! И он слабо и суеверно перебирал Ирины достоинства, хвалил ее про себя с нежностью (он слышал, что если хвалить, то человек быстрее забывается, а когда ругать, то сильнее помнится). И он припоминал, какая она нежная, добрая, умная, какие глаза, грудь, руки. И вот, уже опаздывая на пятиминутку, он вдруг понял, что у него есть Ирин телефон — на тот случай, если все-таки стрельнет в нем подлая боль. В этот миг все в нем для Иры умерло.
После пятиминутки он совершал обход. Антоновой стало настолько лучше, что он стал думать о выписке. Несовершеннолетняя тоже совсем поправилась. Ее бабушка рассказала, что внучка родила пятимесячного мальчика и она, бабушка, тайно схоронила мальчика в садике за домом. Встала пораньше, пока все спали, и закопала под сиренью. И рассказала еще, как всю ночь просидела на кухне с мальчиком этим, не хотела с ним расстаться.
Смотрела на Дашевского детскими глазами, в них даже горя не было — огромное удивление. И Дашевский откинул голову чуть назад и отчеканил:
— Плод надо было привезти в больницу.
Назвал мальчика плодом, получилось, что мальчик вроде бы ненастоящий, какой-то плод, как опухоль при болезни.
Бабушка наморщила лобик, прислушалась к себе, как в ней отозвалось это «плод» вместо «мальчик».
— Внучку надо оберегать, — чеканил дальше Дашевский. — Нужно ее кормить, кровь восстанавливать, анемия у нее.
Бабушка пожевала губами и согласилась на «плод».
Несовершеннолетняя читала книгу.
— Что читаешь? — спросил он, подходя. Взял у нее книгу, посмотрел сам. «Три мушкетера». — Хорошая книга, — сказал он искренне.