Игра на чужом поле. 30 лет во главе разведки
Шрифт:
Алма-Ата предстала перед нами во всей своей красе на фоне гор Алатау, напоминавших Альпы. Весной повсюду, куда ни бросишь взгляд, под небом невероятно синего цвета цвели миндаль и яблони.
Иногда все скрывалось под сверкающим снежным покровом. Кроме того, рекордно большое количество солнечных дней в году делало Алма-Ату прямо-таки идеальным местом для эвакуации московских и ленинградских киностудий, в которых мы в качестве статистов добывали приработок к скудным пайкам. Опыт парашютиста помог мне как каскадеру участвовать в небольших выступлениях за особенно высокое вознаграждение. Вечерами знаменитый режиссер Сергей Эйзенштейн читал нам в узком кругу отрывки из сценария своего фильма “Иван Грозный”.
Город
Тем временем многие мои однокурсники ушли на фронт. Брату тоже удалось вступить в Красную Армию, хотя на военную службу призывали лишь немногих немцев. Оставаться в числе немногочисленных мужчин среди студенток чем дальше, тем больше казалось мне настоящим наказанием, хотя я и продолжал заниматься военной подготовкой. На мою долю как самого высокого в группе выпадала сомнительная честь таскать “на горбу” тяжелую треногу пулемета “Максим”.
Летом 1942 года я получил загадочную телеграмму за подписью “ИККИ, Вилков”, иными словами, “Исполнительный Комитет Коммунистического Интернационала, Вилков” или, что то же, телеграмму из Коминтерна, подписанную заведующим отделом кадров Исполкома. В ней мне было предложено оставить учебу, при необходимости с помощью Центрального Комитета Коммунистической партии Казахстана, и приехать в столицу Башкирии Уфу. В начале осады Москвы в Уфу были эвакуированы как руководящие органы Коминтерна, так и заграничное руководство Коммунистической партии Германии.
В Уфе все происходило очень конспиративно. Еще в день приезда меня отправили дальше, на этот раз пароходом, в расположенную ниже по реке Белая деревню Кушнаренково, там находилась школа Коминтерна, в которой мне предстояло учиться. Я понял, что на эту учебу меня направила партия, чтобы позже заслать в Германию для подпольной борьбы против нацистской диктатуры.
В школе все было еще более конспиративно, чем в Уфе. Каждый из нас получил псевдоним, нам строго напоминали о необходимости обращаться друг к другу только по новым именам, хотя многие из нас были знакомы еще в Москве. Я был назван Куртом Ферстером, и все происходившее очень волновало меня.
Для подготовки к будущей нелегальной работе нас обучали обращению с ручным огнестрельным оружием, со взрывчатыми веществами и ручными фанатами и преподавали “технику конспирации”, чтобы мы могли возможно дольше осуществлять свою подрывную деятельность в тылу врага и не быть раскрытыми.
Несмотря на строгую дисциплину мы, курсанты, сдружились в немногие свободные часы. Я не только познакомился с прелестной Амайей, дочерью легендарной Долорес Ибаррури, и сыновьями Тито и Тольятти, но и влюбился в Эмми Штенцер, дочь депутата рейхстага Франца Штенцера, убитого в 1933 году в Дахау. Мы все дрожали, как в лихорадке, ожидая возможности — подобно ровесникам, находившимся на фронте, — бороться с фашизмом не щадя своей жизни и победить его. Мы мечтали о будущем справедливом обществе, в котором каждый был бы социалистом по собственным убеждениям, а не из оппортунизма или, тем более, по принуждению.
Интернационализм, в атмосфере которого мы жили в школе, во многом определил образ моих мыслей. Поэтому позже я никогда не мог понять националистические проявления в социалистических странах — ведь они резко противоречили всему тому, чему нас учили в школе Коминтерна, всей теории научного социализма. Часто мы, смертельно уставшие курсанты, поздно вечером
Внезапно нас грубо пробудили от мечтаний о будущем, сообщив 16 мая 1943 г. о роспуске Коминтерна и его школы, потому что различия “между странами, находящимися под игом нацистской тирании и свободолюбивыми народами”, стали непреодолимыми. Действительная причина состояла в том, что Сталину пришлось уступить давлению западных союзников, для которых Коминтерн стал бельмом на глазу. Нам объяснили, что теперь мы не будем сброшены с парашютом в Германии, нам предстоит работать только там, где действуют Советская Армия и партизаны. Многие годы спустя я узнал, что те, кто закончил школу раньше, были схвачены гестапо по прибытии в Германию и казнены, так как абвер расшифровал их радиокоды. Их судьба побудила заграничное руководство КПГ больше не посылать молодых людей на верную смерть, и это, несомненно, спасло жизнь большинству из нас. Но мои друзья по школе Йозеф Гифер и Рудольф Гюптнер погибли, выполняя задания в Польше.
Меня вместе с некоторыми сокурсниками руководство партии вызвало в Москву. Мы входили в узкий круг тех, кого намечалось использовать в Германии после войны. Так как мой отец был известным писателем, мне дали работу диктора и комментатора на радиостанции КПГ “Дойчер фольксзендер”. До тех пор я писал мои статьи и работы по-русски, теперь же пришлось учиться письменно излагать свои мысли на родном языке. Став тем временем членом партии, я участвовал в заседаниях, проходивших в знаменитой эмигрантской гостинице “Люкс” в комнате Вильгельма Пика — будущего президента ГДР. Во время этих встреч я познакомился с Вальтером Ульбрихтом, Антоном Аккерманом и другими, кому предстояло через несколько лет оказать самое серьезное влияние на политический облик этого государства.
Осенью 1944 года, незадолго до конца войны, я женился на Эмми Штенцер. Но она не могла оставаться в Москве, а была послана на фронт, чтобы вести через громкоговоритель пропагандистские передачи для немецких войск. Во время обстрела с немецкой стороны Эмми ранило, и после госпиталя она возвратилась в Москву. И вот наконец свершилось: 9 мая 1945 г. мы с родителями стояли среди ликующих москвичей на Каменном мосту недалеко от Кремля. Совершенно незнакомые друг с другом люди целовались и обнимались от полноты чувств. Навсегда остались в моей памяти и яркие огни салюта, и слезы на глазах мужчин и женщин, слезы радости и печали. Почти каждой семье было суждено оплакивать одного, а то и нескольких близких, павших на войне.
Мой брат Кони, девятнадцатилетний лейтенант Красной Армии, находился под Берлином. Не без грусти собрал я пожитки и стал прощаться с Советским Союзом, прощаться со своим детством и юностью. Меня ждала новая глава жизни.
В Москву я попал одиннадцатилетним, а в двадцать два года возвращался в Германию. Ступив на немецкую землю после столь долгого отсутствия, я сам себе казался иностранцем. Понадобилось несколько дней, чтобы привыкнуть к немецкой речи на улицах. Мне было трудно представить себе, что я буду жить среди людей, многие из которых с ликованием приветствовали Гитлера и Геббельса и были ответственны за неизмеримые страдания и бедствия или, по крайней мере, терпели этот строй. Казалось, что многие еще не поняли или не хотели понять, что сделали нацисты. Лишь немногие были готовы взять на себя вину или ответственность. Мои друзья-москвичи и красноармейцы, которых я встречал в Германии, были мне духовно ближе этих немцев.