Поэтому я бродила как все — братья и сестры по хаосу, товарищи по снам наяву, соучастники игры — между освещенных блестящих полок, заполненных часами, сумочками, носками, духами, французскими сырами
и модными туфлями. Бродила туда-сюда — всего лишь жалкий придаток к собственному зрению. Проходила вдоль благоухающих прилавков, мимо равнодушно прекрасных продавщиц с тонкими пальцами, выводящими филигранные мелодии на клавиатурах касс. Плутала в лабиринтах развешанных одежд — они выглядели как временно лишенные жизни персонажи, которые спят в залах ожидания, пока благодаря какому-нибудь бессознательному телу, однажды их навестившему, не станут настоящими, живыми людьми. Бродила неутомимо среди стеллажей с фарфором, стеклом, серебристо поблескивающими столовыми приборами, среди мягких гор полотенец и одеял, спускалась по лестнице вниз — все время в общем потоке, — чтобы на самых нижних уровнях, там, где располагаются бары и бистро, отдохнуть немного за чашкой кофе, а потом деловито подняться наверх, чтобы вновь позволить себя размазывать, растворять, затемнять, обесцвечивать, стирать, размывать.
Шла
смело, широким шагом, многократно отражаясь в огромных витринах. Нас было много, тысячи, может, миллионы. У входов в метро сидели цветные люди и били в барабаны.
Парики, отдельные пряди неоновых цветов, чадра, равно как и натуральная седина, придающая значительности, подчеркивающая в лице приобретенную с опытом мягкость, — но бывала я и бесцветной женщиной, которая просиживает целыми днями за столом, заваленным бумагами, и время от времени говорит по телефону. Это она, стоя вечером перед зеркалом в ванной и стирая ватным тампоном остатки макияжа, с удивлением обнаруживала под тонкой кожей нечто твердое и достойное доверия: череп. С этой мыслью она ложилась спать.
Эта женщина иногда приходила к нам с ребенком Клары. Садилась на лавку. Рассказывала какую-то странную историю о человеке, который велел из своей кожи сделать барабан, но никто из нас уже не помнит, как его звали.