Игра слов
Шрифт:
Эдика – любили.
Все, включая самых воинствующих славянофилов.
Ну, и его мнение о текстах того или иного персонажа запросто могло стать в тусовке для искомого персонажа вполне решающим.
Да и вообще – помогал, как мог.
Я даже первые деньги «за литературу» исключительно благодаря Эдику заработал, потом как-нибудь расскажу.
Просто – было такое замечательное место, где Эдик в то время трудился кем-то «по работе с молодежью»: Люблинский Дворец Пионеров, нами, молодыми подонками, естественно, тут же цинично
Вот туда-то он и повадился водить «за гонорар» молодых московских поэтов, устраивая для них выступления перед литературофильствующей комсомольско-пионерской и прочей активистской аудиторией.
Ага.
Поэтов на эти «творческие вечера» приглашалось, согласно разнарядке, – человек семь, публики приходило – человека три-четыре.
Но червонец с небольшим за выступление платили, – что называется, по-честному.
Где-то раз в месяц ему на эти шабаши деньги выделяли ничего не подозревающие наивные райкомовские работники.
Нет – об этом – потом, потом, потом…
…Сейчас – другие заботы, сейчас – мы к выходу из метро приближаемся, а нам еще на трамвай надо успеть, потому как на такси денег нет, а другие виды транспорта в этой жуткой, лютой дыре отсутствуют. Типа как «трущиеся» американские джинсы в процветающей советской торговле.
Вот и бежим: я, кстати, уже с искомой филфаковкой под мышкой.
Пока мы всей этой, мутноватой от дешевого крепленого винишка и высоких поэтических переживаний, толпой в метро ехали, я с ней, времени напрасно не теряя, поближе познакомиться успел.
И, как водится, – поэту и музе ничто не могло помешать мгновенно проникнуться самой что ни на есть полной и взаимной симпатией.
Как ее звали-то, кстати?!
Мы же с месяц примерно встречались, пока она не просекла, что я еще в школе учусь…
Алина?
Элина?!
Эвелина?!!
Да хрен ее знает.
…Эдакая пухленькая блондинка, романтическая и блядовитая, как кошка по нынешнему весеннему и холодному месяцу марту.
В меру томная.
Что-то такое писала, изысканное и не ритмизованное, вроде совершенно чуждого для русского уха верлибра.
О рыцарях в метро и драконах на Воробьевых горах.
Но даже в категорию «молодых, подающих надежды» типа меня, сообществом не зачислялась по причине полной, – можно сказать, космической – безнадежности представляемых на обсуждения текстов.
Зато другие… гкхм… достоинства – вполне даже себе и присутствовали.
Можно сказать – выпирали.
Такие дела…
…Несмотря на некоторые неизбежные в связи с общей нетрезвостью потери личного состава по дороге в Строгино, в маленькую комнату набилось человек двадцать.
А ведь стартовало-то – всего с дюжину.
Где и как умудрились приблудиться остальные – до сих ума не приложу.
Если только на запах ориентировались или чисто на интуицию полагались: о мобильных телефонах в ту пору еще не то что в «совке»,
Стульев на всех, естественно, не хватило, и пухлая филфаковка Эвелина сидела у меня на коленях, чем несколько мешала поэтическому самовыражению, зато вполне способствовала воображению чисто физиологическому.
Пили, разумеется, портвейн.
«Сухарь» был презрительно отставлен в сторону и оставлен до худших времен.
Тех самых, когда, наконец, закончится – вызывающая у меня сейчас исключительно рвотные рефлексы при одном только упоминании – благородная продукция благословенных агдамских виноделов.
Бррр…
Причем мы с Эвелиной, естественно, лакали сей приторный благородный напиток из одного стакана: обилия посуды в Эдиковой коммуналке даже при заселении не предусматривалось.
А сколько на предыдущих посиделках побили – не сосчитать…
…Читал, кажется, Вещевайлов:
Гори, звезда моя.Не падай.Им холодно.Их путь во мраке.Шел кто-то маленькийВо фраке.НаверноВон из Ленинграда.Слова – играли, мерцали и завораживали, как свечи.
Рука, запущенная под свободного покроя кофту филологини, постепенно, но неминуемо приближалась к заветному лифчику.
Все было привычно и хорошо…
ПьероС возлюбленной моеюПрошелся вдольпо переулку.И – скрылись……Чтение шло по кругу, по часовой стрелке.
Я немного посоображал, что читать, когда придет моя очередь, и моя рука, освободившись от допитого стакана портвешка, снова отправилась в странствия за Эвелинову пазуху, а мысли вернулись к Прониловеру.
…Как мне рассказывали, литературная судьба Эдика была до определенного момента легка и счастлива: несомненный талант, редкая для его библейского народа мужественная красота, умение нравиться всем, включая стареющих тетушек редакторш и литконсультантш в разного рода издательствах.
Да и стихи он писал – милые, умные и совершенно, даже по тем непростым временам, аполитичные.
Ни намека.
И – без всяких положняковых, казалось бы, для русско-еврейского интеллигента спрятанных в кармане кукишей.
Что называется – востребованные.
Особенно во времена мягкой золотой осени умирающей советской империи.
Пейзажи, зарисовки, портреты, смена времен года.
Смена времен жизни, дождь, ветер, снег.
Колышущаяся под ветром листва, черная вода в деревенских прудах, любовь, ревность, ненависть, боль и разлука.