Игра в кино (сборник)

Тополь Эдуард Владимирович

И «девочки» внесли и вручили американцам цветы и книги, и счет стал четыре – ноль. И вечер заканчивался, и пора мне было закругляться. Но в зале сидела еще одна судьбоносная женщина. Правда, она просила меня не устраивать ей никаких сюрпризов и даже не упоминать ее имени. Но я не мог выполнить эту просьбу, я сказал:

– А теперь последняя и самая главная судьбоносная женщина. Но прежде чем я назову ее, я хочу признаться честно, как на духу: я человек слабый, в Америке я сломался. Да, я прошел неплохую, как мне казалось, закалку в Советской Армии и в моей бездомной московской жизни. Я пробивал цензуру в журналистике и в кино. Я сделал пару фильмов, которые не стыдно смотреть и сегодня. Я в сорок лет уехал из России в свою вторую жизнь и начал все сначала – без языка, без денег и без всякого блата. И меня – безъязыкого –

издали в двадцати странах, мои книги выдержали на Западе больше ста изданий, а кое-какие даже стали бестселлерами. Но жизнь полосата, и у каждого бывают свои срывы. Пять лет назад судьба достала и меня – я пошел, как говорят американцы, down. Семья разрушилась, издатели разбежались, литературный агент от меня отказался – я был в депрессии такой тяжелой, что не только не писал два года, но и вообще задумывал совершить главную глупость. Я заболел, постарел, опустился… Короче – что говорить? Джек Яблоков, на кладбищах которого всегда есть место для эмигрантов, уже готовился оказать мне свое гостеприимство. И тут случилось чудо, которое редко, но все-таки бывает. И произошло оно так. Глядя из-за облаков на этого идиота, который сначала так темпераментно цеплялся за жизнь и с остервенением еврейского упрямца прорывался в кино и литературу, а теперь с тем же остервенением отталкивает от себя эту жизнь, – я думаю, что мама моя там, наверху, поняла: удержать этого осла от последнего рокового шага не сможет в Америке никто! И она отправилась в Россию, облетела ее всю и буквально силой и чудом выбросила оттуда в Америку самую красивую и самую русскую русскую женщину, какую не смог ни выдумать, ни найти ее сын за все годы своей огромной жизни. Эта женщина стала моей возлюбленной и женой, и она вынула, то есть буквально за вот эти ослиные уши вытащила меня из депрессии, и я снова сел за машинку и стал писать, издаваться, летать и ездить. Друзья мои, мой творческий вечер заканчивается, но он мог бы и не состояться, если бы не эта юная и красивая женщина – моя любимая жена Юля. Девочки, внесите!..

«Девочки» внесли два букета цветов и вручили их моей жене, которая, конечно, плыла от удовольствия, но втихую показывала мне кулак.

Тут на сцену вышел Юлий Гусман, а радио объявило «железным голосом» диспетчера Шереметьево-2:

– Заканчивается посадка в самолет, отбывающий рейсом 220 Москва – Вена! Пассажира Эдуарда Тополя просят срочно пройти на посадку. Па-авторяю…

Я направился за сцену, но дорогу мне заступила группа артистов из театра «Ромэн».

– Не уезжай ты, наш голубчик! – пели они.

Мне кажется, мой скромный творческий вечер все-таки удался.

А жизнь?

Жизнь мы еще не доиграли.

Любовь с первого взгляда

Литературный сценарий

…А был он молод, он был непристойно молод – пятнадцать с половиной лет. И поэтому он еще гонял в футбол с мальчишками нашей улицы. Я помню ее и вижу – нашу Бондарную улицу, этот раскаленный асфальт узкой мостовой и каменный коридор приплюснутых друг к другу домов с плоскими крышами, залитыми киром – смесью битума и асфальта.

Днем здесь – душное пекло, жар источают и дома, и мостовая, а кир, расплавившись на солнце, стекает по водосточным трубам, как густой черный мед. В руках у кирщиков длинные стальные мешалки-ковши, а сами они измазаны копотью и похожи на сталеваров, и горький дым из котла плывет по улице и никуда не уплывает, поскольку ветра нет и уплыть дыму некуда, разве что в открытые окна квартир и в балконные двери.

В квартирах дым оседает копотью на белые скатерти и покрывала, на лаваш и мацони, которым с утра до ночи пичкают многочисленных грудных и негрудных детей нашей улицы. И когда чернеют белые тюлевые занавески и копоть вместе с изюмом плавает в манной каше или в черную крапинку рябит только что выстиранное и вывешенное для сушки белье – шумней шумного становится на нашей и без того не тихой улице. Разъяренные старухи, давно опустившие чадру с лица на плечи, перегнувшись через перила балконов, осыпают проклятиями флегматичных кирщиков и заодно с ними мальчишек, гоняющих в футбол. Только в южных городах, пестрых от многоязыковой смеси, можно услышать такие красивые и звучные проклятия, расцвеченные, как палас, ругательствами всех закавказских языков плюс великий

и могучий язык старшего северного брата. О, эти проклятия – воистину гремучая смесь!

Однако ни кирщики, ни мальчишки не обращают на ругань никакого внимания. Кирщики молча варят асфальт, а мальчишки шумно играют в футбол, не замечая ни бранящихся старух, ни прохожих и вылавливая свой мяч чуть ли не из-под колес машин, изредка проезжающих по нашей улице.

Да, я помню тебя и вижу, Бондарная улица. И этот ежедневный – с утра до ночи – футбол, в него играли не только мальчишки, но и двадцатилетние отцы тех самых грудных детей, которых молодые мамаши кормили манной кашей с копотью. Нет, возрастной ценз не существовал на этом футбольном поле, то есть, простите, на этой футбольной мостовой нашей улицы. Даже сорокалетний дебил Мустафа играл с мальчишками в футбол на равных…

…В этот апрельский день они тоже играли в футбол. Они гоняли мяч с тем азартом, с каким могут гонять мяч мальчишки, когда им от десяти до сорока. И он – Мурат – ничем не отличался от них, в нем даже роста, как на грех, было 166 сантиметров, да так и осталось на всю жизнь 166, ну разве потом, после армии, прибавилось еще пару. И он был такой же черный, как все, вернее – такой же грязный и смуглый, с разгоревшимися от азарта углями черных глаз. Наверно, он и в футбол играл не хуже и не лучше других, потому что забил мяч не в ворота, а на наш балкон. Впрочем, мяч попадал на наш балкон регулярно, и никакого ЧП в том не было. Поэтому, когда кто-нибудь из нас был дома и снизу раздавался свист, мы выходили на балкон, спокойно сбрасывали мяч, и игра под нашими окнами продолжалась. А когда никого из нас не было дома, мальчишки взбирались на наш балкон по проходящей рядом водосточной трубе, и достать мяч должен был тот, кто забил его.

Мурат забил мяч на наш балкон, сунул два пальца в рот и свистнул, но на балкон никто не вышел, и Мурат стал привычно карабкаться по водосточной трубе. Он проделал это легко и быстро, я бы сказал – беспечно, еще не зная, что преодолевает ровно четыре метра, отделяющих его футбольное детство от всей дальнейшей жизни. Да, это был роковой для него и для нашей семьи подъем.

Мяч лежал у перил рядом с тазом дозревающей айвы, но дверь в комнату была приоткрыта, и потому, прежде чем прихватить вместе с мячом сочную айву, Мурат заглянул в квартиру.

И обмер.

На диване лежала абсолютно голая Сонька. Она лежала на животе, перед ней были ноты, а простыня, которой Сонька укрывалась, сползла с ее спины на пол, потому что, видите ли, и под простыней Соньке было жарко. Упершись локтями в валик дивана, Сонька разучивала Второй концерт Рахманинова. Мурат не знал, что она разучивает Рахманинова, хотя если бы и знал – ну что бы это изменило? Он увидел мою сестру Соньку, он увидел ее сразу всю – так измученный жарой солдат разом выпивает ковш колодезной воды. Эта мерзавка лежала на диване голая, выставив свою белую девятнадцатилетнюю попку и распустив по плечам тяжелые роскошные волосы. Хмуря тонкие брови, сосредоточенно и серьезно, с вдохновением школьницы она распевала Второй концерт Рахманинова, а такт отбивала голой ножкой по валику дивана.

Только нетерпеливый окрик футболистов вернул Мурата к действительности. Он испуганно сбросил мяч, а потом почти кубарем скатился по водосточной трубе вниз, и лицо у него было в этот момент растерянное и безрассудное, как у дебила Мустафы, и, спрыгивая на тротуар, он чуть не сшиб проходившего под балконом мясника и верзилу Арсена. Арсен еще в шестнадцать лет весил 120 килограммов, поэтому он никогда не играл в футбол и с детства ненавидел футболистов. Когда Мурат сверзился рядом с ним на тротуар, зацепив локтем его огромную кепку-восьмиклинку, Арсен тут же схватил его за горло.

– Э! Пусти, да! – нетерпеливо и пренебрежительно сказал ему Мурат, словно Арсен хотел почесать ему за ухом, а не сломать шейные позвонки. И с силой стряхнул арсеновскую руку со своего горла и тут же крикнул своему школьному приятелю, гонявшему с ним в футбол: – Серый, давай мой портфель!

Сашка Серый, сын водопроводчика, жил на втором этаже в доме напротив нас, у него было четыре брата и пять сестер, и младшая половина этого семейства вечно торчала в зарешеченных окнах своей квартиры, упираясь в эти решетки надутыми пузиками с еще неутопленными пупками. Эти пупки красовались на их голых животах, как хвостики на арбузах.