Игра в жизнь

Юрский Сергей Юрьевич

Принес на рассмотрение маленькую пьеску Александра Володина «Приблизительно в сторону солнца» и подборку стихов Бродского. Цензор вычеркнул из пьесы Володина две фразы и спросил:

А что вы с ней собираетесь делать?

— Мы собираемся ее играть с Теняковой на эстраде.

— Она дочку, значит, будет играть? А вы этого обкомовского папашу? Думаете, будут смотреть?

— Я думаю, будут. Автор-то замечательный.

— Да, Александр Моисеевич наша гордость. А что касается Бродского, он, я слышал, эмигрировал?

— Он был вынужден уехать. Но я думаю, он настоящий патриот и настоящий

поэт.

— Ну, конечно... Я ведь обязан рассматривать не человека как личность, а только его произведение — есть в нем, в произведении, что-нибудь вредное для советского народа или нет. Так ведь? Так вот, в этих стихах ничего такого нехорошего, вредного я не нахожу. Для вашего исполнения я их «литую». Всё. — Смотрит на меня пристально и хитро улыбается: — Это хорошо, что вы теперь пришли, а не позже. А то я скоро, наверное, уйду отсюда. Меня Аркадий Исаакович зовет к себе завлитом. Мне здесь что-то тяжело стало.

Вот такие бывали цензоры в самые цензурные времена! Так что — залиговано!)

— А что вы скажете об этом вот стихотворении? — Следователь достает из стопки один листок и протягивает его мне.

Это был небольшой стишок о старухе, которая живет в маленькой комнате, где почти темно, потому что праздники и окно перекрыто снаружи портретом кого-то из членов Политбюро... или Сталина? — я сейчас плохо помню это стихотворение.

— Что скажете?

— Это мне, прямо скажу, не очень нравится.

— Да что там «не очень». Это антисоветчина!

— Не знаю... я этого стихотворения никогда не видел. Но ведь Бродский, вообще-то, совершенно не политичный поэт. Он выдающийся лирик. Вот послушайте... — И я читаю (да, так было!), читаю следователю стихотворение Бродского «Через семь лет»:

Так долго вместе прожили, что вновь Второе января пришлось на вторник...

Читаю, а сам думаю: сейчас начнется про его процесс, про эммиграцию, длинный будет разговор. Что бы еще ему прочесть? «Новые стансы», что ли? (А кстати, это с окном, закрытым портретом, я использовал потом через много лет в фильме «Чернов/Chernov» в сцене майского праздника.)

— А кого из друзей Бродского вы знаете?

— Мы с ним были знакомы довольно поверхностно. Много общих знакомых, а друзей... нет, друзей — нет.

— Эткинд?

(Вот оно! Ах. все-таки сюда, остальное было только прелюдией!)

— Вы знаете, что Ефим Эткинд собирается уезжать?

— Нет, не знаю.

(Я вправду этого не знал, и я ошеломлен)

— А он собирается. Как вы к этому относитесь?

— Это ужасно. Это громадная потеря для нас

— А для него?

— И для него. Колоссальная. Он неотъемлемая часть Ленинграда.

(Я пытаюсь натянуть на себя маску прямодушного дурачка.)

— Как вы к нему относитесь?

— Я его высоко ценю Он замечательный переводчик. В его переводе мы играли антифашистскую пьесу Бертольда Брехта.

— Когда вы с ним в последний раз виделись?

— Ну-у... давно... А вы в каком качестве меня сюда вызвали?

(Мы перебрасываемся фразами все менее содержательными. Я жду появления имени «Солженицын», и оно появляется )

— Читали? Что? Кто дал?

—

Читал то, что было опубликовано.

— А что не было?

— «Раковый корпус».

— Кто давал?

— Я не помню. Это давно было.

— «В круге первом»?

— Нет.

— Нет?

— Нет.

(Про «Архипелаг» вопроса нет. Странно Миновали Солженицына. С улыбками недоверия, с усталым покачиванием головой, но миновали. А куда же все клонится-то? Время-то утекает.)

— Ну ладно, Сергей Юрьевич. Вы понимаете, надеюсь, что о нашем с вами разговоре никто не должен знать? Понимаете?

— Понимаю.

(Это ошибка! Не надо было произносить этого слова! Но уж очень хотелось скорее уйти отсюда, а он занес ручку, чтобы подписать мой пропуск, и задержат в воздухе, ожидая моего ответа.)

— Понимаете?

— Понимаю.

(Эх, моя ошибка!..)

— Я вам запишу мой телефон. Вы позвоните, если придут в голову какие мысли.

— По поводу чего?

— Да по любым поводам. Вот телефон. Вам пригодится. Спросить товарища Чехонина.

Репетировали. О чем-то говорили Кажется шутили... помню — смеялись. После репетиции поехал по какому-то мелкому делу на «Ленфильм». С кем-то встречался, что-то обсуждали... Вышел из подъезда студии, перешел проспект Горького и, миновав вход в метро, углубился в парк Ленина. Сел на скамейку недалеко от памятника «Стерегущему», поставил локти на колени и сжал голову руками. «Спокойно, спокойно, — сказал сам себе мысленно, — сейчас разберемся... во всем... с самого начала».

Это было давно. Это было в другой жизни. Это было четверть века назад. Я с трудом идентифицирую себя нынешнего с собой тех лет. Но я всей душой сочувствую этому человеку возрастом под сорок, сидящему в парке Ленина возле памятника «Стерегущему», обхватив голову руками. Он очень неумело и слишком нервно решал возникшую перед ним задачку.

А задачка, в сущности, была простая. Надо сообщить Эткинду, что им сильно интересуются. Но телефон Эткинда наверняка прослушивается. И явиться к нему нельзя — и ему можно навредить, и этим товарищам прямой вызов бросать опасно — мне совсем не хочется продолжать встречи с товарищем Чехониным. Значит, надо найти нейтрального общего знакомого, которому можно довериться, но который сам при этом не находится «на крючке». Но еще это должен быть человек, который постоянно общается с Ефимом, иначе, если он вдруг туда сунется, получится, что я его впутал в неприятности. Простая задача? Если не сам ее решаешь, то очень простая. А если сам...

Задачка решилась. Перебрав в уме многих, я выбрал писательницу Долинину. И разыскал ее. Рассказал. Она только хмыкнула. «Да. Фима все это знает, вокруг него эта бесовщина идет совсем в открытую. Они уезжают, это вопрос решенный. Только бы сил хватило все это вынести. Но он сильный Они все сильные. И Екатерина Федоровна, и девочки...»

Вот вся эта элементарная история. Но не вся история взаимоотношений гражданина со скамейки в парке Ленина с властями.

Эткинд позвонил мне перед самым отъездом, и я пришел прощаться. Голые стены, окна без занавесок. Длинных разговоров не было.