Игра. Достоевский
Шрифт:
Григорович заговорил наконец, внешне обыкновенно, небрежно, внутренне взволнованно, собранно, это было заметно:
— Постоял я вместе со всеми, и пришла мне в голову счастливая мысль: я подумал, что в том случае, если великий князь узнал только форму мундира, но лица моего разглядеть нс успел и я буду продолжать отпираться, всё училище, пока не отыщется виноватый, непременно запрут в стенах замка на долгое время, но рано или поздно виноватый отыщется, это закон, и поступок его не простится товарищами и ляжет пятном на всю мою жизнь. Так я подумал тогда.
Его поразила эта черта. Под легкомысленной внешностью вдруг обнаружилась бесценная способность мыслить истинно и глубоко и поступать благородно, и он пожалел, что такие минуты,
— Справедливая мысль!
Григорович с вниманием пристальным поглядел на него, улыбнулся и заговорил свободно, легко:
— Не открыв моего решения никому, я отправился к барону Розену и рассказал ему всё, как было. Барон страшно был рад, похвалил и тотчас дал приказание всех распустить. Часам к девяти меня обрядили в новый мундир, и Розен сам повёл меня во дворец. Ждали мы около часа. Розен не переставал меня ободрять и даже перекрестил раза два за спиной. Наконец его подозвали и что-то сказали ему. «Пойдёмте!» — сказал он и ввёл меня в огромную комнату, в глубине которой стоял великий князь и по бокам офицеры и генералы. Я остановился шагах в трёх перед ним. «Этот шалопай был вчера пьян!» — закричал он, указав на меня. Розен выступил и ответил: «Ваше высочество, этот кондуктор отличается хорошим поведением, он никогда ни в чём дурном не был замечен».
Григорович весь засветился, присел рядом с ним на голые доски железной кровати и тронул его за колено:
— Вы понимаете: осмелиться противоречить самому великому князю равносильно геройству! Уж и не знаю, его слова были приняты во внимание, великий ли князь находился, по счастью, в особенно благодушном расположении, умягчил ли его вид совершенного испуга у меня на лице, но заговорил голосом уже заметно смягчённым.
Голос самого Григоровича вдруг изменился решительно, сделавшись резким, начальственным и презрительным, однако презрительным со снисхождением:
— «Представьте, барон, вчера этот шалопай не сделал мне фрунта, я подозвал его,— и что же вы думаете? — он бросился от меня в магазин и удрал! Я послал за ним тотчас Ростовцева, который ехал со мной, но его нигде не могли отыскать, он точно... точно испарился!»
Вскочив на ноги, Григорович захохотал, казалось, с каким-то оттенком своего превосходства:
— Положительно, последнее словцо меня и спасло! Словцо, должно быть, так понравилось великому князю, что он принялся его повторять: «Испарился... да, испарился... Повторяю вам: он точно испарился...» Наконец засмеялся и, обратясь к Розену, приказал меня под арест и «не выпускать впредь до моего разрешения». Вот так оно всё и было, и я под арестом теперь. Жду, когда «впредь».
Поражённый, ещё в первый раз, этой странной неестественной страстью, с какой Михаил Павлович, великий же князь, по его разумению, государственный человек, кинулся преследовать беззлобного, беззащитного юношу, случайно нарушившего установленный этикет, несмотря на добровольное и смиренное покаяние, с недоверчивым любопытством глядя на весёлое лицо Григоровича, представляя, каким ужасным может оказаться конец всей этой ничтожной и нелепой истории, продолжая тайно исследовать этот новый характер, он хрипло спросил:
— Что же вы намерены предпринять?
Григорович тряхнул остриженной головой и пожал беспечно плечами:
— Что ж предпринять? Надобно ждать высочайшего повеления «впредь».
Он поёжился, сознавая, что в солдаты могут забрить, случаи были, тоже из пустяков:
— Ну, это понятно, надобно ждать, я хотел знать, что с вами будет потом?
Григорович огорошил его:
— А потом? Если в солдаты не отдадут, перестану служить.
Солдатом Григорович так-таки и не стал: великий князь о нём, по счастью, забыл, верно, насладившись довольно, перед офицерами и генералами унизив мальчишку, растоптав и размазав у всех на виду, а Розен,
Как же было такого-то его не любить?
Он только жалел, что с годами Григорович не становился серьёзней, и, видя, что тот к нему сердечно привязан, обнаружив к тому же, как тот, без тени амбиции, со своей естественной простотой, подчиняется его умственному влиянию, всеми способами силился его развивать, однако ж в эту легкомысленную, уже чрезвычайно длинноволосую и чрезвычайно от природы кудрявую голову не удавалось ничего путного ни вложить, ни даже вгвоздить.
Григорович каким был, таким и остался, подался было в художники, но выучиться недостало терпения, хотя дар имел несомненный, вышел через два года из академии, большей частью кружил без намёка на дело по городу, влюблялся во все проходящие шляпки, разносил самые свежие новости, анекдоты и сплетни, вечер проводил непременно в театре, великолепно подражал всем актёрам и даже певцам, шутил и смеялся, скаля белейшие зубы, иногда присаживался на минутку к столу, строчил дня два-три подряд, не разгибая спины, всякий раз поражая оригинальным талантом актёра, певца и рассказчика, но всё у него бывало поспешно и разработано слабо, вызывая желание строго прикрикнуть: «Остановись да подумай, у тебя же истинный клад под рукой!» — ан глядь: шалопай уж бежал по знакомым.
И не то чтобы Григорович, простодушный и добрый, вовсе критики не любил и не терпел ни от кого никаких замечаний, как обыкновенно бывает с посредственностью, вовсе нет, и к критике, не имея дурацкой амбиции, относился спокойно, а в замечаниях и советах моментально улавливал своим тонким поэтическим нервом именно то, что подходило ему.
Помнится, выслушав очерк о петербургских шарманщиках, над которым Григорович, к его удивлению, что-то уж слишком, против обыкновения, долго корпел, что-то, пожалуй, даже побольше недели, он сдержанно похвалил, надеясь сдержанностью своей хоть самолюбие, что ли, задеть и тем засадить за медлительный, сознательный труд: мол, хорошо-то оно хорошо, кто говорит, да ведь могло быть и много получше, везде ещё бездна труда, и несколько даже раздражённо сказал:
— Там у тебя есть одно место: когда шарманка перестала играть, чиновник из окна бросает пятак и пятак падает к ногам шарманщика, но ведь это не то и не то, как тебе не слыхать, совершенно не то! Выходит слишком уж прозаически, сухо: пятак упал к ногам. Ну и что это? Срам! А ты бы сказал: пятак упал, звеня и подпрыгивая, как оно и было на деле. А? Слышишь, как бы всё изменилось?
Он имел правилом никогда не обижать человека, каким бы тот ни был, разве случайно, всегда и в случайной обиде сознавая свою вину перед ним, но в тот раз этим ворчливым, даже несколько презрительным тоном он нарочно именно обидеть хотел, задеть, уколоть, чтобы хоть этой занозой в его самолюбие заставить молодого пока литератора, ведь, того и гляди, станет поздно взяться за ум, прогуляет, прошляпит талант, тогда как талант надо лелеять, талант как зеницу ока надо беречь.
Как бы не так!
Григорович тотчас истину ухватил, подпрыгнул от восхищения, прошёлся в мазурке, вскидывая длинные ноги, рассыпался в благодарностях, без сомнения искренних, из самой души, мимоходом выразил что-то о существенной разнице «между сухим выражением и живым, литературно-художественным приёмом», черкнул на рукописи поправку, только её, о подобных других в ум не вошло, расхохотался, довольный, и тотчас исчез.
Ну что прикажете делать с таким? Истинно шалопай, хоть и великого князя словцо.