Игра

Борисова Ариадна Валентиновна

Юра скатал новый снежок. Дима отвернулся и засвистел модный напев. Катя молчала.

Мне почудилось, что обстановка начинена взрывчаткой. Я решил удалиться по-английски, не прощаясь. Моего ухода никто не заметил. У всех троих был чрезвычайно занятой вид.

Свет в подъезде не горел, что дало возможность теперь уже с вполне определенной целью прильнуть ухом к дверной щели. Но напрасно я готовился к длительной засаде и старался максимально напрячь слух. До меня донеслось единственное слово, громко произнесенное Катей: «Пока». И они разошлись в разные стороны. То есть Катя в одну, а близнецы в другую.

Едва

скрип их шагов стих, я выбежал и на цыпочках помчался за ней. Снег был рыхлым и мягким, но бессовестно взвизгивал под каблуками. Как я ни старался остаться незамеченным, она обернулась.

– Катя!

Шаг навстречу.

– Володя…

Ее дыхание было горячим, а губы холодными, как лед. Когда она увлекла меня к широкому подоконнику подъезда, мои руки на ее маленькой груди тряслись, будто в пляске святого Витта.

Я не мог расстегнуть ширинку, бормотал что-то бессмысленное и бессмысленно копошился, а Катя, кажется, помогала мне драть пуговицы с мясом… Все мои нервные окончания сконцентрировались между батареями отопления и подоконником… этот подоконник, высокий и угловатый, торчал так неудобно…

У меня никогда не было поэтического слуха, но, честное слово, я больше не видел и не понимал ничего. В глазах вперемешку с красными осенними листьями бешено завертелись великаны, карлики, львы, женщины с кошачьими головами… Девичий стан, схваченный моими отнюдь не шелковыми лапищами, задвигался ритмично, как в танце, нанизывая Катю на меня… земной мир с космической быстротой полетел к чертовой матери счастливыми, блаженными до боли толчками… Я ощутил приближение смерти или рождения, или того и другого вместе, хотя так не может быть… не может быть… не бывает…

И все кончилось, когда Катя сказала:

– Все.

… В начале лета, еще до экзаменов, я выпил в гараже водки с приятелем Генкой. Он недавно вернулся из армии. Захотелось хлеба и зрелищ, и Генка сманил меня в ресторан. Мне, бывшему в таком шикарном месте впервые, заведение показалось апогеем респектабельности и блеска. Мы заказали бутылку «Абсолюта», минералку и мороженое.

За соседним столиком сидели бесхозные девушки. Одна из них, с веселыми ямочками на щеках, в наряде с отделкой из крашеных страусовых перьев, поглядывала на меня благосклонно. Вечер обещал не только негу во взоре.

Я давно не чувствовал себя так хорошо и расслабленно. Родители ушли в гости и должны были возвратиться поздно, я рассчитывал быть дома до их прихода. На мне красовался костюм-тройка, купленный к выпускному балу. Поглядывая на себя в зеркальный простенок, я нашел, что выгляжу недурно, повернулся к девушке с намерением начать знакомство… И замер, забыв обо всем.

За ближним к маленькой сцене столиком сидела Катя.

Она и – не она. Я ее такой никогда не видел: яркие волосы уложены по-новому, матово светящееся плечо перечеркивает тесемка черного бархатного платья, узкие лодыжки изящно обтянуты крест-накрест тонкими лакированными ремешками… Мое сердце застряло где-то между верхним ребром и адамовым яблоком.

Генка цокнул языком и вывел меня из ступора:

– Ты что, НЛО увидел?

– Женщину с кошачьей головой.

Приняв ответ за непритязательную шутку, приятель хохотнул, довольный. Зазвучала азартная латиноамериканская музыка. Я развернулся так, чтобы лучше видеть сцену и Катю. Она меня не замечала,

потому что смотрела вбок, за кулисы, и кому-то там корчила рожи. Через секунду я понял кому. Хотя, конечно, и так знал.

На сцену в нарастающем музыкальном торнадо вырвался материализованный смерч. В вихре рук, ног, сверкающего колеса мелькали напряженные в «чи-из» белоснежные улыбки близнецов.

«Снежинки… симметричны. Они – совершенство».

– Здешняя коронка, – объяснил Генка со снисходительностью экскурсовода. – Номер «Зеркало».

Бреда и зрелищ! Зрелище было завораживающим. Колесо распалось на две закрученные спиралями фигуры, настолько одинаковые, что выверенная до мизинцев синхронность заставила зал тихо ахнуть. Танцоры повернулись лицами к зрителям, и узор движений рассыпался по всей сцене, а спустя миг пружинистые тени полетели в противоположных направлениях. Когда же близнецы вновь повернулись лицом друг к другу, их вкрадчивая грация растворилась в таком каскаде зеркальных па, что мне смертельно захотелось кинуть что-нибудь тяжелое и вдребезги разбить одно из мастерски сымитированных отражений.

Я слишком долго терпел начальственные замашки близнецов. Я так давно их ненавидел.

Машинально хлебнув из рюмки, я осклабился в сторону девушки с воротником из перьев, выдранных из хвоста нелетающей южной птицы, и вдруг понял, в чем измеряется терпение. Оно измеряется в рюмках. После энного количества выпитых рюмок терпение кончается. Я, по всей вероятности, приступил к завершению индивидуального подсчета.

Я смотрел на Катю, не отрываясь. А она, не отрываясь, смотрела на сцену. В этом, собственно, не было ничего удивительного. Братья владели вниманием всего зала. Я и не знал, что они умеют танцевать. ТАК танцевать. И снова задал себе мучительный вопрос, терзающий меня с тех пор, как не видел Катю: почему, когда я пришел к ней на второй день, она заплакала и сказала, что всегда меня презирала?..

Генка дернул за рукав:

– Не парься, Вовчик, эта рыжая – ихняя штучка. Говорят, оба пользуют.

Стало нечем дышать. Я рванул удавку галстука и потерял сразу и терпение, и сознание. Найдя последнее в какой-то момент, я обнаружил, что Генка с лицом, залитым кровью, дубасит меня в бога-душу-мать и орет благим матом. Оказалось, я стукнул приятеля по башке бутылкой «Абсолюта», хотя, будучи в автопилоте, совсем этого не помнил.

Я и дальше мало что помнил. В память запали только мудреные Генкины словообразования, возмутившие меня до глубины души. Ну, не люблю я грязи, и в словах не люблю. Поэтому я с силой двинул кулаком в воздух и попал во что-то мягко-упругое, с хрустким и одновременно сочным звуком подавшееся под костяшками пальцев. А после уже не было ничего. Бездна и вакуум. Остатки личного гомо сапиенса отреклись от меня самым предательским образом.

Сознание включилось дома в туалете. Я стоял на коленях перед унитазом и выхаркивал дыхалку вместе с уксусной эссенцией желудка. Мой выпускной костюм был испачкан кровью, за шею меня поддерживал один из близнецов. Спьяну я не разобрал, кто, Юра или Дима. На его (их) месте я бы воспользовался редким случаем близости моей шеи и сдавил бы ее так, чтобы блевотина застряла в ней навсегда. Мне ли было не знать: они меня тоже ненавидят.

– Поураганил, дурашка, – Дима (Юра) ласково усмехнулся.