Играя в людей. Том 1
Шрифт:
Он тоже был правильный. Чистенький, выглаженный. Женатый. Я даже когда узнала — насрать было. Дочерью, любовницей, подстилкой — кем угодно. Он смотрел НЕ МИМО. Я как будто была до этого невидимкой, а теперь стало существом с плотью и кровью.
Мне как раз исполнилось тринадцать, когда он отымел меня на маминой кухне. Не могу сказать, что я была против. Я же сказала — на край света. А он — взрослый мужчина. Ему нужны «взрослые» отношения. Но в уши лил знатно. Хвалил. Книжки умные советовал. И говорил, что у меня все получится.
Приходил, ебал, хвалил — и уходил к жене.
Я не люблю правильных. Они гораздо более мерзкие, чем те, что ползают на дне. Потому что на дне грязь видна, а за дежурными улыбками — нет.
В четырнадцать я пыталась устроиться на работу. Но у нас… Как в деревне — все всё знают. А дочь пьяницы и шлюхи — тоже всегда шлюха.
Добрый дяденька отымел меня прямо на полу склада. У него была красивая новая одежда и приятный парфюм. Все остальное приятным не было. Больше всего я боялась, что узнает Мишка, убьет урода — и сядет в тюрьму. Потом как-то проговорилась, уже когда в тех сюда поступила. Он и так чуть стену не сломал после этого… Ремонтировать съёмную хату пришлось.
На работу я после этого устраиваться не ходила.
Иногда ходила в школу. Бесполезное занятие, но лучше, чем дома.
Иногда.
Как-то так случилось в школе вечер был. Праздник, бля. Я не знаю, зачем, пошла. А, зима была. На улице холодно, дома противно. Ребята, конечно, выпивку протащили, ну и… Я выпила-то полстакана, не так много.
Он был тощим до ужаса, в очках этих идиотских. Блеющий словно козел. Чмо абсолютное, безвольное. Ничем непримечательное. А тут выпил — и потянуло на подвиги. Ну как потянуло… Меня Верка высмеяла, я что-то ответила, та кару пообещала. Я могла и в драку, но почему-то не полезла. То ли болела, то ли устала. Не стала лезть на рожон, ушла в раздевалку. И он вышел. Сначала удивился, даже испугался, что сдам, что он пил, а потом его понесло. Потрахаться очень хотелось. А тут — дочка шлюхи одиноко в уголке сидит. Блядь, знаешь, я испугалась. Потому что сама-то выпила. И он пьяный. Чмо. Но пьяное же. Я насмотрелась, как мать бьют, я пьяных боюсь. А у него глаза такие были…
Я ему отсосала. Неплохой вариант. Лучше, чем залететь от тупого гандона в очках в четырнадцать лет. Он ссыкло, согласился. Ему же похер как — для него все — открытие. Он тоже был чистенький и мамин. Она даже бегала потом, чтобы ему баллы по экзаменам выправили, но апелляцию отклонили.
Пришла домой, посмотрела в зеркало — и увидела там мать. Этому дала, этому дала… У меня, наверно, крыша тогда поехала. Пошла на кухню, взяла нож. Стою, на руку смотрю. И — порезала. Нет, не суицид, как правильно резать я знаю. Другую сторону порезала, не там, где вены. Просто, чтобы доказать — я могу. И решила, что — могу. И буду. Драться. И на спор с самой собой пошла на следующий день бить Верке рожу. Мать ожидаемо вызвали в школу. Она ожидаемо не пришла. Мы с Мишкой поссорились. А я решила бросаться на любого, кто тронет. Знаешь, их количество уменьшилось. И внутренняя злость нашла выход. В общем, одни
Так вот: люди — дерьмо вне зависимости от одежды. И в белых рубашках тоже ходит дерьмо. Но белорубашечников я не люблю особенно. За маскарад. Все они смеются и осуждают, очень правильные такие, а потом зажимают в углу, чтобы трахнуть. И тут надо хорошенько въебать по чужой харе, что тебя не выебли.
Мне трёх раз хватило, чтобы этого понять.
Кстати, если ты надеялся на что-то — не думай. Хер свой держи при себе. Мне он не сдался. Я так, дерьмо твое посмотреть хотела. Чтобы вылезло из рубашки наружу, показало себя. Ты, ничего, конечно, не так сильно воняешь. Хотя, может, и вправду импотент… Да шучу.
Вот блядь, дай ещё одну.
Коля потянул пачку, не глядя. Положил на доски зажигалку. Ему не хотелось смотреть на Женю. Не хотелось сейчас трогать ее, нарушая мгновение злой исповеди. Она говорила, как будто с самой собой — пусть так и останется. Наверно, не случайно все это ей вспомнилось именно сегодня. И пусть ее руки не дрожали, как его, но внутри тоже бушевало нечто страшное, невысказанное, кровоточащее. Он не хотел лезть в эту рану грязными руками. Просто молча слушал.
— Короче, ты не на что не надейся. Забудь. Я помню, как ты помог с парнями во дворе. Запомню и это. Если нужно будет отплатить — поможем. В рамках, конечно. Но распустишь хоть раз руки — я тебе хер отрежу, ясно? Ясно?
Николай, осознав, что от него требуется, кивнул.
— Так вы с Мишей брат и сестра? — дошло до него наконец.
— Да, — усмехнулась девчонка. — Что, так изменилась?
Да. Впрочем, он никогда не обращал на нее внимания. Разве что тот раз, когда полез защищать.
— Тебя Евой звали во дворе.
— А стоило бы — Лилит. Что странного? Евгения. Коверкай, как хочешь. Хоть Геной зови. Ева — это мать так сократила. Первая женщина. Женщина, блядь. Блин, я же Мише на прошлой неделе пообещала, что брошу матом ругаться. Он из меня все пытается хорошую девочку сделать. Но видно не судьба.
— А что судьба? — спросил Коля, смотря на нависшие над городом тяжёлые снеговые тучи. Женя пожала плечами.
— Не знаю. Нет судьбы. Надо самому строить. Дерьмо ж, оно само никуда не денется, из него выплывать надо. Почти на Ноевом ковчеге. Только по принципу Мюнхгаузена: сам себя за волосы тянешь. Иначе никак. Я вот сдам практику в кафешке, закончу тех, пойду поваром работать. Заработаю денег, поступлю на юрфак.
Коля поперхнулся сигаретой и наконец посмотрел на собеседницу.
— Куда-а-а?
Воодушевление, необычайно украсившие миловидное лицо, тут же смыло. Женя нахмурилась, поджала губы и даже как будто сама вся сжалась. Выплюнула:
— Дерьмо ты, Рязань, прав брат! — и, кинув в него окурком, пошла к домам. Навстречу ей шагал Миша. До Коли донеслось:
— Перекантуемся у Степаныча, я договорился.
Дальше воцарилась задумчивая тишина. Коля, не оборачиваясь, крикнул:
— Я еду к Ленке. Меня в расчет не берите. Война войной, а личная жизнь должна быть по расписанию.