Игрок
Шрифт:
Пациенту досталось больше, чем сказал Горский. Капранову приходится не очень легко, только не понимаю, почему он взял на операцию Архипова и не стал вызывать меня. Вроде бы, когда работает несколько бригад, со своими людьми привычнее. Может, Павла устроила очередную взбучку — на нее ведь временами находит. Она то сидит себе смирно, то начинает метаться и сходить с ума в попытке изменить все, что ей не по нраву, за час.
Когда Горский присоединяется к операционной бригаде, он кивает на меня. Капранов бросает короткий взгляд вверх и тут же возвращается к пациенту, что очень странно.
— Привет, — слышу знакомый голос и недоверчиво оборачиваюсь. В нашем операционном блоке… Дима Дьяченко?
— Ты… что ты здесь делаешь?
Его вызвали для консультации? Или из-за меня? Неужели Горский нажаловался? Нет. Не может быть. Дима бы не успел доехать так быстро.
— Пойдем со мной, по дороге объясню, — зовет с обманчивой легкостью в голосе.
— Что происходит? — спрашиваю испуганно, в воздухе так и пахнет неприятностями. Заранее начинаю паниковать.
— Расскажу, но не здесь.
В голову внезапно приходит мысль, что все окружающие ведут себя очень и очень странно… Поднимаюсь так резко, что голова кружится. Но по ступеням спускаемся в гробовом молчании, и это ужасно нервирует. Наконец, не выдерживаю, хватаю Диму за руку и разворачиваю к себе.
— Говори, не тяни!
— Только спокойно, да?
— Я сейчас устрою тебе такое спокойно…
— Там, на столе, твой отец, — и уточняет, — Алекс.
Нет, я в курсе, кто есть мой отец, но это известный врачебный прием: надо объяснить так, чтобы дошло сразу — без дополнительных вопросов. Не «Мистера N больше нет с нами», а «Мистер N умер» или «там, на столе, твой отец — Алекс», без имени нельзя.
Знаете, я столько раз сама порывалась помереть, но по другую сторону баррикад оказывалась только в самом младенчестве, и… не ожидала, что это настолько шокирует.
— Что?! Я не верю, не может быть. — Мне хочется рассмеяться, ведь это просто нелепо. Там мужчина, да, определенно курильщик подходящего возраста, но он не может быть моим отцом.
— Мне позвонили час назад…
— Дима, я не могла его не узнать, я же…
— Как бы ты его узнала? По виду внутренностей на мониторе? Или по показателям приборов? Почти все тело закрыто.
— Я не верю тебе! Что с ним случись — позвонили бы. Мама или кто-нибудь еще. Или… или они, как всегда, оградили меня и позвонили Диме — человеку, который лучше всех знает, что со мной делать в случае чего. О, это на маму очень похоже… Тогда-то до меня и доходит, что, возможно, никто и не думал шутить…
Я
— Разряд! — Но пульса нет. — На триста! Разряд.
Да, это мой отец. Кто, дьявол его побери, еще может начать умирать в такой неподходящий момент?! Кислорода все меньше. Мне знакомы эти симптомы. Удушье, скачущее по грудной клетке сердце и боль. Боже, не дай мне отключиться, пока не восстановят синус. Его же не могут не восстановить, в самом деле?
— Где адреналин? — орет Горский. — Живее.
А пока ждет — поднимает глаза и смотрит прямо на меня.
— Какой кретин, мать вашу, ее сюда впустил? Выведите немедленно! — никогда не слышала, чтобы Горский ругался. Наверное, он даже никогда так не ругался…
— Нет! — спохватываюсь, но грузная медсестра уже хватает меня за плечи и толкает к выходу. Я тянусь, пытаюсь заглянуть через плечо, увидеть драгоценные зубцы. — Папа! — кричу истошно.
А после меня буквально выталкивают из операционной, и я налетаю спиной на стену. Это вышибает остатки воздуха, и нет возможности сделать новый вдох. Из горла вырываются какие-то судорожные хрипы, шеи в поисках пульса касаются умелые пальцы, и последнее, что я слышу:
— Скорее! Сюда! Нужна помощь!
Сантино
Проснувшись, я сразу понимаю, где очутился. Глаза прилипают к желтым разводам на потолке — результату протечки то ли крыши, то ли труб, и облупившаяся краска стен лоска ничуть не добавляет. Иногда мне хочется плюнуть в лицо людям, которые распределяют бюджет, экономя на ремонте. Будто больным и без угнетающего антуража не хватает поводов для депрессии. Да от местной атмосферы блевать хочется не меньше, чем от резиновой еды.
Как я здесь очутился? В голове чистый лист, все тело ватное, а легкая слабость подсказывает, что я на каких-то препаратах. Поворачиваюсь и изучаю остальную часть интерьера. Надо же, палата на одного. С каких это пор мне — Арсению Каримову — подобные почести? Но более интересно не это.
На стуле около окна сидит женщина. Локти уперты в колени, голова опущена, руки сцеплены на затылке поверх перепутавшихся рыжих волос. Плачет? Не удивлюсь. Пытаюсь вспомнить ее имя — точно знаю, кто передо мной, — но удается не сразу. То ли потому, что боль в голове не обычная, то ли мы просто слишком редко виделись.
— Карина? — наконец зову, потому что, увлеченная своими бедами, она точно не заметила моего пробуждения, а быть застигнутым за разглядыванием жены Алекса вовсе не хочется. Она вздрагивает от неожиданности — видимо, вся на нервах. — Почему вы здесь?
Карина расцепляет руки и поднимает голову. Лицо у нее припухшее от слез, но глаза уже не красные, просто пустые и грустные. В прошлый раз она выглядела на зависть, а сейчас, в небрежной одежде, без косметики и под влиянием переживаний, жена Алекса добрала каждый год из тех, которые раньше можно было предположить разве что по наличию взрослых детей.