Игрушка Двуликого
Шрифт:
– Значит, ты был ОБЯЗАН настоять на своем! Ибо здесь, в дороге, Лейр Коверен всего лишь ОХРАНЯЕМОЕ ЛИЦО!
Парень набычился и, выражая свое несогласие, пожал широченными плечищами.
– Та-а-ак… – протянул Круча. – Давай по-другому! Скажи, что ты сделаешь, если во время боя увидишь, что единственный способ спасти жизнь охраняемому тобой дворянину – это сбить его с ног?
– Собью…
– А если под ногами – снег с грязью? Или лужа крови?
–
– Ночевка – часть того же боя. Только выглядящая менее опасно. Именно поэтому мы, охранники, ставим повозки не абы как, а в единственно верном порядке. И твои действия в этот момент столь же важны, как и сбивание с ног для спасения от смерти…
– Я это понимаю. Он – нет…
Роланд пожевал ус, потом подошел к Крому вплотную и, уставившись ему в глаза, еле слышно сказал:
– Путь Меча – это путь Выбора. Как в бою, так и в жизни. Если считаешь, что твой выбор верен, – не отступай и не сдавайся. Ведь взяв в руки оружие, ты УЖЕ обрек себя на смерть, а того, кто умер, испугать невозможно…
«Он умер. Причем уже давно… – прикрыв слезящиеся от усталости глаза, подумал Арл. – Поэтому делает только то, что считает верным…»
…Кром пришел в себя как-то сразу, рывком. И тут же уставился на Арла:
– Что скажешь?
Не без труда выдержав немигающий взгляд одного из лучших слуг Двуликого за все время существования Храма, жрец неторопливо поднялся на ноги и склонил голову в жесте уважения:
– Ты прошел свой Путь полностью…
Тоненькая кожа, стягивающая лицо Крома там, где некогда были губы, растянулась в жуткую улыбку:
– Когда я получу обещанное?
«Ну да, воин… Ни тени сомнения в правильности сделанного выбора… – мрачно подумал Арл, вытер о сутану вспотевшие ладони и сжал висящий на груди медальон.
– Ты предстанешь перед Двуликим в эту полночь…
– Я тебя услышал… – облегченно выдохнул Меченый, встал с кресла и скользнул к двери.
– Ты куда? – зачем-то спросил Арл.
– На речку. Ополоснусь… – не оглядываясь, ответил Кром. – Хочу уйти чистым. И душой, и телом…
Глава 35
Баронесса Мэйнария д’Атерн
Четвертый день четвертой десятины третьего травника
…Крошечный мотылек, вот уже целую вечность порхающий надо мной, бесподобно красив – ярко-оранжевые крылышки, трепещущие при каждом взмахе, кажутся язычками пламени, отправившимися в самостоятельный полет.
Смотреть на него приятно и чуточку грустно: в отличие от меня, он совершенно свободен и при желании может лететь туда, куда ему вздумается – выскользнуть между неплотно прикрытыми створками окна или в щель под дверью и покинуть эту юдоль скорби и смерти.
Может. Но не покидает – взмывает к мощной балке, поддерживающей потолок, некоторое время кружится вокруг грубого колеса [229] , висящего на почерневшей от времени цепи, а затем вдруг устремляется вниз, к столешнице. Вернее, к танцующему на сквозняке огоньку мерной свечи.
229
Колесо –
«Осторожно, сгоришь!!!» – мысленно вскрикиваю я и облегченно перевожу дух – почувствовав жар, поднимающийся от пламени, беспечный летун судорожно взмахивает крылышками, на миг замирает в воздухе и, развернувшись на месте, торопливо уносится к дальней стене.
Устало улыбаюсь, провожаю его взглядом и… холодею от ужаса: счастливо избежав одной опасности, мотылек вот-вот влипнет во вторую – в здоровенную паутину, затягивающую угол между стеной и потолком!
Влипает. Почти в самую середину. Сначала одним, а затем и вторым крылом.
Перевожу взгляд вправо, на темно-серое пятнышко, торопливо бегущее по толстой серебристой нити, невесть в который раз за утро пытаюсь шевельнуть хотя бы рукой и, поняв, что все еще не в состоянии, закрываю глаза, чтобы не видеть финала разыгрывающейся трагедии.
«От судьбы не убежишь…» – мелькает в голове, и я, горько усмехнувшись, проваливаюсь в прошлое…
…То, что грязно-серая полоса, стремительно уносящаяся вправо, это размокшая от дождей земля, я понимаю не сразу, а только тогда, когда замечаю заляпанный бурыми пятнами носок сапога, стремя, округлый бок, покрытый коротким рыжим волосом, и мелькающие копыта.
Пытаюсь вывернуть голову, чтобы рассмотреть хозяина сапога, и на миг слепну от дикой, ни с чем не сравнимой головной боли, одновременно простреливающей оба виска.
Схватиться за голову почему-то не получается. Закусить губу – тоже. Ошалело прислушиваюсь к своим ощущениям и вдруг понимаю, что мои руки связаны за спиной, а во рту – хейсарская узда! [230]
«Унгар?!» – мысленно вскрикиваю я и зверею. Но как-то странно: несмотря на безумное, всепоглощающее бешенство, выжигающее душу, разум остается холодным, как лед. И позволяет мне не только мыслить, но и чувствовать окружающий мир. Причем в несколько раз острее и сильнее, чем обычно.
230
«Узда» – кусок деревяшки с привязанными к ней сыромятными ремнями. Вставляется в рот пленнику, чтобы тот не откусил себе язык.
Первым усиливается обоняние: я не просто ощущаю выворачивающий наизнанку смрад, но и выделяю в нем тошнотворные запахи гари, крови, нечистот, лошадиного и человеческого пота, а также знакомый аромат отвара алотты, которым меня, скорее всего, и опоили. Со слухом творится то же самое – я слышу перестук копыт двух коней, спокойное дыхание Унгара и хриплое – его спутника, позвякивание сбруи и многое, многое другое.
Увы, у такой остроты ощущений есть и свои изъяны – я вообще не чувствую связанных рук и ног и четко понимаю, что сейчас не способна не только воспользоваться своим шаммором, но и просто стоять в вертикальном положении!