Игры без чести
Шрифт:
Эксперимент удался — странные и томительно-сладкие картины рождались где-то в сердцах, паром и пылью поднимались в ноздри, щекоча переносицу, застревали в горле, от алкоголя кожа делалась тонкой-тонкой, а вокруг их тел вилась музыка, странная и страшная, просачивалась в поры и смешивалась с тем, что бурлило внутри. Причем первой мыслью был осознанный, зрелый страх смерти, а второй — естественное противоядие, горячее и еще более страшное. Вадик сидел на принесенной из кухни табуретке вплотную к одной из девочек. В нужный момент положил ей обе руки на колени. Не знал, что делать дальше, она не шевелилась, но из-за сгустка энергии, зависшего между ними, показалось, будто она вместе с диваном ушла куда-то вниз, а потом плавно,
Вадик поднялся (хотя будто остался сидеть с ней, руки были полны ее коленей, бедер, ребристой фактуры толстых колготок), поставил вторую сторону. Когда зазвучала музыка, сказал: «Встань». Поднялись сразу две девочки.
«Танцуй».
Мелодия оказалась более ритмичной, чем остальные. Плавно раскачиваясь, они постепенно втянулись в танец, окончательно повернулись к Вадику спиной, страстно надеясь, что Славка присоединится к ним. Третья девочка осталась сидеть на краю дивана на относительно безопасном расстоянии. А Вадик был постановщиком всего этого, голосом.
«Раздевайтесь».
В этот момент музыка снова ушла в неопределенные электронные гудения, потом был шум волн, звук далекого луна-парка. Они разделись полностью, уже все три, даже не глядя друг на друга, в каком-то просветленном ступоре, на одной волне с космосом. Славка был Солнцем, а Вадик Луной. Страшный могущественный карлик.
«На стол».
В непривычном освещении их ноги, тонкие, белые, почти светились внизу, стопы были как голубки из сказки про танцующую девушку, вверх от коленей начиналась бархатная тень, а дальше совсем темно, едва угадываемые в полумраке очертания — гладкие, немного курчавые, где надо, волнующие до потери дыхания. Славка встал наконец, будто чтобы подлить себе вина. Музыка снова была совсем не танцевальной, девчонки сели, одна попросила, чтобы ей тоже налили. Выпив, откинулась назад, сметая головой пластмассового ежика с ручками и подставку для учебников, закрыла лицо локтем и поставила одну ногу высоко на стеллаж с книгами.
Остальные девочки, привыкшие все всегда делать вместе, подчинившись бурлящей смеси пионерского духа равенства во всем и животного чувства, от которого аж в носу щипало и было совершенно неясно, как его охарактеризовать, также проделали ряд несложных движений и замерли, демонстрируя Славке то, за чем он охотился так долго. Вадик, что удивительно, продолжал сохранять вполне трезвый рассудок, несмотря на несколько глотков отвратительно сладкого портвейна, и, помимо прочего, думал о том, какие действия предпринять, если родители вернутся все-таки раньше, чем обещали, и после безуспешной попытки открыть дверь, начнут звонить.
— Ну а теперь ты? — приподнявшись на локтях, обратилась одна из девочек к Славке. Он, не чувствуя губ, щек и лба, задубевшими руками расстегнул брюки.
— Ого какой, — одобрительно сказали девочки. И потом, больше из вежливости:
— А ты, Вадик?
Он с легкой неохотой быстро показал и спрятал, потом тщательно заправлялся и поглядывал на дверь.
Оказавшись при первой возможности в туалете, Славка облегченно сделал то, без чего никак нельзя было обойтись. Если Бог и был вместе с самой святой правдой и просветлением, то именно в эти моменты, пронзительная чистота которых наполняла его в пик судороги невероятной радостью жизни, признательностью всем галактикам, молекулам и природным силам за свое существование здесь. Затем наступало теплое умиротворение, дивная гармония, непоколебимость и равновесие всех чувств.
По дороге домой его неожиданно вырвало в подземном переходе прямо на Крещатике. Поднимался он по Прорезной долго и рассеянно. Был легкий морозец, не слишком вроде скользко, но он упал пару раз, не больно, но по-дурацки как-то.
Дома, едва мать открыла дверь (видать,
Оставшись без Славки, девочки, куда более стойкие к спиртному, рассудив, что вечер зря пропасть не должен, с хищным энтузиазмом полезли исследовать анатомические особенности оставшегося мальчика. Отчего с ним быстро приключился естественный приятный конфуз.
На том и распрощались. Повторяя конфуз в ванной, Вадик думал, что, несмотря на несопоставимую интенсивность ощущений, то, что происходило в самом начале с танцами и диваном, по своему чувственному заряду было куда сильнее и ценнее естественной кульминации потом.
В эту же ночь умерла бабушка. Мальчики перепугались и долго думали, что это все из-за них.
12
Увлечение религией совпало с развалом Советского Союза и рождением новой страны, с появлением двух новых телевизионных каналов, со смелыми статьями про маньяков в журналах для домохозяек и сельской молодежи. Удивительно, как переход от одной эпохи к другой совпал с взрослением мальчиков. Это был какой-то на редкость взаимосвязанный процесс — одежда и мебель становились маленькими, и так же точно меркли прежние идеалы, с теплотой и неловкостью отодвигаемые в задние ряды памяти новыми жесткими истинами. Общество росло, сказки становились неинтересными, студенты, надев белые повязки, шли голодать на площадь Октябрьской Революции, а на монументе, стоящем там, кто-то написал «Кат».
В церковь Слава пришел с мамой. Она почему-то сильно нервничала, это было непривычно и страшновато, хотелось как-то помочь, но мать никогда не распространялась о своих проблемах. В одно весеннее холодное воскресенье они пошли пешком на Подол, в храм Фроловского монастыря. Надев газовый фиолетовый платочек, Зоя Михайловна с привычными сварливыми интонациями объяснила, как нужно креститься. Сперва Славка чувствовал себя ужасно скованно. Едва переступив порог, неловко и спешно перекрестился, а потом вдруг понял, что это и есть оно, второе и единственно верное. Хотелось какой-то патерналистской организации, как было в детстве, только без лжи. В церкви же чувствовалось столько скорби, боли, надежды, веры и радости, и все какое-то концентрированное, сплошная искренность, один бальзам, что вакантное место ленинского комсомола в его сердце тут же было занято.
Зоя Михайловна купила несколько свечек и, легонько прокладывая путь в толпе, прошла к иконе с распятым Христом (с религиозной тематикой Славка был как раз прекрасно ознакомлен в результате многолетнего изучения ильницких альбомов по искусству эпохи Возрождения).
— Сюда надо ставить за упокой. Чтоб отцу там светлее было… — деловитым шепотом сообщила Зоя Михайловна.
Сказанное сложилось вдруг в необычайно простую логическую цепочку, открылось новое измерение со всеми философскими обоснованиями, эти два мира встретились вдруг, опознали друг друга. Дюрер и Эль Греко продолжали жить даже на некачественных оттисках производства советской типографии, люди жили своими высказываниями, Менделеев — таблицей, а отец — им, Славкой, его широкими руками, светлыми волосами. Стало вдруг ясно, что его тело не принадлежит ему так безраздельно, как он считал раньше.