Игры

Панков Вадим

Снег стал выше пояса, и на него нужно было наваливаться грудью и далеко вперед забрасывать руки, чтобы сделать следующий шаг. Брюки, рукавицы и куртка промокли, но, схваченные морозом, обледенели, стали жесткими. Было очень жарко. Ноги, тело и руки проворачивались в липкой, горячей изнутри одежде, как в водолазном скафандре.

– Грибы жареные... Аксакалы... Барсы снежные...
– хрипло бормотал Краснощеков, наваливаясь грудью на снег.

Склон наконец стал крутым, и вода сразу исчезла. Ледоруб прощупывал твердое основание, и сухой зернистый снег из-под

башмаков разлетался в стороны. Все прибавили шагу, перешли на бег, делая большие скользящие прыжки. Потом впереди кто-то радостно заорал, и башмаки Краснощекова загремели по гальке морены.

Это был клочок земли, нанесенный ледником. С узкой стороны площадки ледник отвесно обрывался. Внизу шумела вода.

Они вбили в землю ледорубы, натянули на них палатки и залезли в спальные мешки. Каждый выпил по банке сгущенного молока, проткнув крышку в двух местах ножом. Потом все застегнули пуговицы мешков и, укрывшись с головой, усиленно задышали внутрь, пытаясь нагнать тепло. Было очень холодно.

Краснощеков достал из клеенчатого мешка сухой лыжный костюм и надел его. Спать не хотелось. Запрокинув голову, он долго высасывал из банки молоко, пока в ней не захрипело. Просунул руку в клапан палатки над головой, с силой отшвырнул банку, прислушался.

– Раз, два, три... Ого!
– сказал он, когда через несколько мгновений банка глухо брякнула далеко внизу.
– Метров пятьдесят!

Ему было очень холодно. Зуб на зуб не попадал. Спальный мешок с одного бока совсем промок, словно он устроился на ночлег в луже.

Он не находил себе места. Его бросало то в жар, то в холод. Зуб на зуб не попадал.

Он расстегнул мешок, достал из-под головы холодные, липкие ботинки, с трудом их натянул и, наступив рукой на спящего Потемкина, выполз из палатки.

Ему показалось, что снаружи теплее. Даже совсем тепло. Было очень темно и тихо, туман рассеивался, и стали видны звезды.

Ухали ночные обвалы. Внизу шумел поток.

Он немного побегал на месте у входа в палатку. Галька хрустела под ногами. Остановился. Поглядел вокруг.

– Где-то рядом эдельвейсы, - неожиданно для себя сказал он ясным голосом.
– Где-то совсем рядом!

Он посмотрел в сторону, откуда они пришли. Бурая мгла переходила в черное небо, на котором мигали звезды. Нет, перевала не видно.

Он махнул рукой около уха - комар, что ли, пищит? Откуда?

Краснощекой внимательно посмотрел в сторону перевала и увидел зеленую проблескивающую точку. Самолет? Какой самолет...

Вот оно что... клотоида... ну-ну, уж все сразу...

Он следовал взглядом за голубыми витками спирали, колеблющейся и фосфоресцирующей, все дальше и дальше, все ближе, ближе к пульсирующей, проблескивающей зеленой точке, бесконечно близко, и все-таки так и не достигая ее! Ему хотелось кричать от отчаяния, его трясло, он задыхался...

– Ну, хорошо. Хорошо! Хорошо же!!!

Ревели гигантские трубы, распуская невероятно низкий звук, обволакивая им и пронизывая все вокруг...

На перевале было тихо. Светила луна. Краснощеков обернулся - нет, Эльбруса

не видно, и флага. Краснощеков стоял в тени, падавшей от черной скалы. Из блиндажа доносилась немецкая речь.

Открылась дверь. По каменным ступенькам поднялся молодой солдат с котелком в руке, подошел к выступу скалы и опустил котелок на землю. Солдат был совсем рядом. Он достал из кармана складную спиртовку, согнул ее в двух местах, поставил на плоский камень. На полку спиртовки он положил несколько кусков сухого спирта, чиркнул зажигалкой, поджег спирт и осторожно поставил котелок на спиртовку.

Краснощеков очень хорошо рассмотрел лицо солдата, когда тот грел руки над пламенем.

"Должно быть, денщик, - подумал Краснощеков. Денщик, по-видимому, был даже моложе его.
– И все же это "Эдельвейс"... Фашисты... А мы... И ничего нельзя сделать..."

В то же мгновение он увидел круглые от ужаса глаза. Солдат схватил котелок, швырнул его что было сил в Краснощекова и бросился к блиндажу. Котелок очень больно ударил Краснощекова по выставленным вперед пальцам. Резко запахло свиной тушенкой.

– А-а-а-а!
– кричал немец, с грохотом катясь по ступеням блиндажа.

Краснощеков мчался вниз, сшибая камни, срываясь, падая, раздирая одежду, царапая лицо и руки о смерзшийся снег. Зашипела ракета. Бегущая тень металась по синему снежному склону.

"Тиу-тиу-тиу-тиу", - засвистело вокруг. И сразу же: "Боп-боп-боп-боп-боп". По нему стреляли из пулемета.

С размаху он влетел в глубокий рыхлый снег, упал, пополз, запрыгал, побежал по нему...

...Лагерь проснулся с первыми лучами солнца. Горы отбрасывали синие тени, и полет их в густом чистом воздухе отчетливо прослеживался до вершин. Внизу вдоль потока вилась тропа, с которой они сбились, а вдали, километрах в пяти, темнела и Зеленая поляна.

– Покончим жизнь альпинизмом!
– бодро закричал Гаврилов, потирая руки.

– Это можно...

– Шапочку вязаную потерял.

– Сбегай и поищи...

– А все же неплохая была прогулочка!

Вано Дыдымов делал свирепое лицо, топорщил усы и, хватая то одного, то другого за руки, возбужденно рассказывал:

– Снегу, снегу-то сколько было! Ух ты! Если прямо встанешь - будет вот так.
– Он резал ребром ладони по горлу.
– Если чуть пригнешься - будет вот так, - чиркал на уровне глаз.
– А если совсем пригнешься, то вот как!
– И он яростно рассекал воздух рукой выше головы.

Лагерь быстро сворачивался.

– Что это с поэтом?

– Дрыхнет, мерзавец!

– Я слышал, он ночью выходил...

– На свежий воздух его. Проветриться!

Краснощеков крепко спал. Он лежал поверх спального мешка вниз лицом. Брюки и куртка были изодраны, руки в ссадинах и царапинах, на скуле синяк. Подошвы ботинок сорок пятого размера были совершенно гладкими, только на одном кривом гвозде чудом уцелел триконь. Рядом валялся помятый немецкий котелок.

– Хорошо, что он пулемет не прихватил, - сказал Гаврилов, - на память.