Игуана
Шрифт:
– Ну?
– И кого мы в зеркале видим?
– Ну?
– Мы видим… Ну же, ну, подсказывать не буду… Ну…
– Мы видим…
– Правильно – вас и меня… А какой вопрос я давеча задавала?
– Не помню… Склероз, знаете ли, – ответил печально старик, опуская дуло пистолета чуть ниже и в сторону.
– Я задавала вопрос: какой человек может знать, когда вы умрете. Так? В смысле, я обещала вам показать человека, который утверждает, что вы умрете в ближайшее время. Так вот он, этот человек.
– Где?
– В… Извините, я хотела сказать – вон он, это я. Видите, у меня тоже пистолет появился в руке, и как ваш направлен
К чести старика, он не стал пытаться вспомнить что-нибудь героическое или приятное из своей большой и противоречивой жизни. Оставшееся время, доли секунды, он честно затратил на то, чтобы успеть чуть приподнять ставший тяжелым ствол и нажать на курок.
Так что выстрелы слились в один. Но выстрел из «беретты» с глушителем был тихий, как хлопок. А вот «Фроммер», выпустив пульку калибра 7, 65, наделал грохоту. Словно шкаф с медными подсвечниками рухнул на паркет.
Сверху незамедлительно постучали чем-то тяжелым.
В образовавшейся мертвой тишине, где были только два звука – тяжелое дыхание Сигмы и шорох, образуемый вялым сучением тощих, голых, волосатых стариковских ног в посмертной агонии, было на удивление хорошо слышно, как в квартире наверху густой мужской бас недовольно укорил:
Опять вы, Иван Митрофанович, среди ночи мебель двигаете. Вот г уронили шкаф, как давеча. Успокоились бы уж, поздно…
Но Иван Митрофанович, словно следуя совету соседа, уж и впрямь успокоился. Он перестал сучить ножками, выронил из левой руки тяжелый «Фроммер», и выдохнул из легких последний глоток воздуха.
Лишь отдав Богу душу, он выпустил и свою реликвию.
Правая рука, прижимавшая к груди реликварий, вяло, медленно, (словно старик был ещё жив и вот сейчас, вдруг, приняв решение передохнуть пару минут, полежать на ковровом покрытии) медленно, на глазах остолбеневшей от непонятного ужаса Сигмы, расслабилась, выпустила реликварий и вяло опустилась на ковер. Пальцы, сменив состояние сжатости, напряжения на мертвую «расслабуху», раскрылись и какое-то мгновение дергались, словно разминаясь. Когда Сигма училась в начальной школе её учительница Анна Николаевна устраивала им такие «расслабухи» говоря современным языком, на уроках чистописания: «мы писали, мы писали, наши пальчики устали, мы немножко отдохнем, и опять писать начнем», – говорил весь класс хором, как и мертвый старик, разгибая и сгибая пальчики…
На пальце у старика мелькнул перстень с крупным камнем. Но Сигма даже обиделась на подозрение кого-то ей незнакомого, который мог предположить, что она сейчас снимет с дохлого старика его фамильный перстень.
Сигма не занималась мелким воровством. Она была крупным грабителем-киллером. И платили ей за акцию так хорошо, что на самодеятельность не было смысла тратить силы и время. Опять же, это кажется, что с сухого пальца старика снять перстень легко. Ей не заказывали перстень, она и напрягаться не будет. А когда заказывают… Вот был у них случай в прошлом году – заказали перстень со старухи. Для этого,
Старик в мертвом состоянии ей даже понравился.
Лицо у деда было красивое, – с глубокими морщинами, кустистыми седыми бровями, тонким – ставшим сразу же после смерти ещё более заостренным носом. Сигма всегда удивлялась, как быстро меняется лицо у умершего человека, словно из него что-то важное в момент выпустили, заостряется, бледнеет, становится в прямом и переносном смысле слова неживым.
Сигма где-то слыхала, что в зрачках убитых долгое время сохраняется, как фотография внешний вид убийцы, или того, кого человек видел последним перед смертью.
Сигма встала на колени, приподняла двумя пальцами тяжелое морщинистое веко. Заглянула в глаз. Ей показалось, что в нем отражается её вытянутое, унылое лицо. Она вздрогнула, захлопнула стариковское веко.
Может, и впрямь это мое отражение, – холодея подумала она, – придут менты, враз скопируют… А может, показалось сдуру.
Она поежилась, глядя на красивое лицо мертвого старика.
– Ну не выкалывать же ему глаза, – с отвращением отогнала она «рабочую» мысль, – тем более, что скорее всего, – показалось.
– На старика больше времени не было: скрывать следы убийства она была не намерена. Обычное ограбление с убийством. Тут важно следочки замести. И хотя она знала, – в практике «системы» Игуаны было посылать за всеми её одиночками-киллерами и ходившими на дело по одному грабителями-спецами – «чистильщика», все ж и самой надо первоначальную зачистку произвести. И спать будет спокойнее, и меньше шансов, что «чистильщик» совершит ошибку, что-то пропустит.
Она огляделась. Прикинула, не коснулась ли чего «голой» рукой. Нет вроде бы картины снимала в перчатках. Стреляла тоже. Старика… Вот старика она коснулась «голой» рукой. Но не стирать же отпечатки со стариковского века. На теле же человеческом следы не остаются, – уверенно подумала она. И, легко встав с колен, прошлась по квартире, внимательно осматривая – не оставила ли следов.
Лишь после этого она взяла в руки реликварий.
Золото блестело на нем, как новенькое. На одной из золотых пластин была характерная метка. Сигма знала – такую оставляет на мягком металле 9-ти миллиметровая пулька. Странно, – подумала она, – у меня «беретта» тоже на 9 мм. Но я стреляла деду в лоб. Не могла же моя пуля, на пути к стариковскому черепу, выбить такую вмятинку на золотой пластине.
– Заморочка, – решила Сигма. – Показалось. В том смысле, что, конечно, след на золоте от пульки в 9 мм, но выпушенной не из её «беретты» – мало ли пистолетов, рассчитанных на патрон в 9 мм. Опять же, она не эксперт, и не могла бы сказать, когда пластины коснулась пуля, – сегодня, или, скажем, сто лет назад. Ну, вот, пусть эксперты и ломают голову. Тем более, что милицейским она дополнительных задач не задала, – реликварий их специалистам на экспертизу не попадет. А попадет он в руки крупного коллекционера, его заказавшего.