Их было семеро…
Шрифт:
— Докладывай, — приказал командующий, усаживаясь на хлипкий учительский стул.
Я кивнул на адъютанта:
— Пусть он уйдет.
— Не доверяешь?
— Нет.
— Очень интересно. Выйди, — приказал он адъютанту.
Когда за ним закрылись двери, Док по моему знаку выложил из сумки на стол фотографии, пленки и видеокамеру.
Командующий стал внимательно рассматривать снимки, один за другим. А я старался по выражению его лица понять, в курсе он или нет. Если в курсе — нам всем кранты. От снимка к снимку он хмурился все больше и больше. Отложив
— Что это?
Не ответив, я перемотал в видеокамере пленку на самое начало и включил воспроизведение. Командарм так и впился глазами в экран монитора.
Запись длилась минут двадцать. Когда пленка кончилась, я выключил камеру.
— Докладывай, капитан. Со всеми подробностями.
«Не знал», — понял я, и у меня чуть отлегло от сердца.
Командарм слушал, не перебивая. Только когда я упомянул генерал-майора Жеребцова, он жестом остановил меня и приказал адъютанту немедленно разыскать Жеребцова и доставить к нему.
— Продолжай, капитан!
Второй раз он прервал меня, когда я привел слова Дока о том, что ему рассказал его знакомый из лаборатории по опознанию трупов.
— Соедините меня с начальником спецлаборатории номер 124! — бросил он в трубку. Дождавшись ответа, спросил: — К вам поступали трупы с удаленной роговицей глаз, с вырезанными железами, обескровленные?.. С какого времени?.. Как часто?.. Это были наши солдаты?.. Спасибо, все.
Как раз в ту минуту, когда я закончил доклад, в кабинет всунулся адъютант:
— Жеребцов прибыл.
— Давай его сюда!
В кабинет бодро вошел Жеребцов. Левое ухо его закрывал внушительных размеров марлевый тампон, прилепленный лейкопластырем.
— Товарищ генерал-лейтенант, генерал-майор Жеребцов по вашему приказанию…
Тут он увидел нас, и челюсть у него так и отвисла.
— …прибыл, — еле выдавил он из себя.
— Вольно. Что у тебя с ухом?
— В меня стрелял капитан Пастухов.
— В самом деле? — повернулся ко мне командующий.
— Так точно, товарищ генерал-лейтенант.
— Зачем?
— Чтобы убить, — ответил вместо меня Жеребцов.
— Почему же не убил?
— Не попал, товарищ генерал-лейтенант!
— Странные дела. Что это у нас за спецназ такой? Со скольких метров он в тебя стрелял?
— Примерно с шести.
— С шести?! — Он повернулся ко мне. — Сколько ты на стрельбах выбиваешь?
— Сто из ста.
— Из какого оружия?
— Из любого.
— С какого расстояния?
— С любого.
— Из какого положения?
— Из любого.
— И с шести метров в него не попал?
— Почему не попал, — сказал я, — как раз попал.
— Ладно… А теперь иди сюда, Жеребцов, — приказал командующий и разложил на столе снимки. — Знаешь, что это такое?
— Так точно, товарищ генерал-лейтенант.
— Твоя работа?
— Я выполнял приказ, товарищ генерал-лейтенант.
— Чей?
— Я не могу говорить об этом при посторонних.
— Почему я ничего обо всем этом не знал?
— Я не могу говорить об этом при посторонних, — повторил Жеребцов.
— Выйди
Жеребцов, пятясь, вышел. Командующий встал из-за стола и заходил вдоль своего кабинета. От стены до стены было метров семь, за это время он успевал произнести примерно пять или шесть фраз, включая междометия. И честно скажу: такого черного мата я никогда в жизни не слышал. Даже не подозревал, что такой существует. Правда, в армии я всего шесть лет, а он — лет на двадцать, а то и на тридцать больше. Или у них в Академии Генштаба такой спецкурс читают?
Только на пятом или шестом витке генерал-лейтенант начал слегка повторяться. Видимо, он и сам это почувствовал. Поэтому вернулся к столу и долго сидел, закрыв лицо руками. Потом сказал:
— Иди, капитан, отдыхай. И вы, ребята, тоже. Дальше я уж сам этим делом займусь. Только никому об этом — ни слова. Понимаете, надеюсь?
— Так точно, товарищ генерал-лейтенант, — ответил я за всех.
Вернувшись в часть, мы сгоняли Артиста за бутылкой — это у него в любой ситуации хорошо получалось — и помянули Тимоху.
Бывшего каскадера «Мосфильма». Лейтенанта Тимофея Варпаховского. Светлая ему память.
Такой вот у нас денек получился. И я чувствовал, что этим дело не кончится. Внутренний голос мне это подсказывал. А он мне никогда не врет. Даже когда я сам себе пытаюсь врать. И на этот раз не соврал.
На следующий день, как всегда после операции, нам полагался, как говорят на гражданке, отгул. Но уже в десять утра к нам в казарму вошел наш полковник Дьяков. Лицо у него было как после тяжелого боя с большими потерями с нашей стороны.
— Что у вас там вчера случилось? — спросил он меня.
— Я же представил рапорт.
— А кроме того, что в рапорте?
— Николай Дементьевич, мало у вас своих проблем? Ничего хорошего не случилось. А что случилось — об этом доложено командующему армией.
— Выходит, вы у него вчера были?
— Пришлось.
— Ладно. Не хочешь — не говори.
— Не имею права.
— Я так и понял. Собирайтесь, он вас вызывает. К одиннадцати ноль-ноль. — Он помолчал и добавил: — Без оружия.
— Форма одежды парадная? — поинтересовался Артист.
— Парадная? — переспросил полковник. — Не думаю. Нет, не думаю, — повторил он.
Мы побрились, надраились, навели марафет и в десять пятьдесят шесть были уже на КПП штаба армии: подобранные, подтянутые струночкой, словно бы облитые полевой камуфляжкой, — не на всяком и парадная форма так сидит, с боевыми наградами — у кого что было. А у всех было — от медали «За отвагу» у Мухи и Трубача до «Ордена Мужества» и американского «Бронзового орла» у меня; «Орла» вручил мне посол США за освобождение их журналистов. Я взглянул на нашу группу как бы со стороны, и мне понравилось. Как раньше говорили: военная косточка. Или как полковник Дьяков иногда говорит: «Элита!» Правда, говорит он это только тогда, когда делает нам втык за какой-нибудь прокол, и добавляет при этом: «Мать вашу!»