Иисус говорит: peace!
Шрифт:
– Джа даст нам все! – сказал я.
Мутабор покачал головой
– Отряхни пыль вавилона, брат. От тебя идут нехорошие вибрации.
Я отряхнул снег с ботинок и плаща.
– Пройди.
Я шагнул в прихожую. Ноздри защекотал знакомый запах. Из комнаты раздавались музыка Боба Марли и позитивные голоса. Мне стало уютно. Но Мутабор по-прежнему хмурился. Отложил тамтам и уставился на меня.
– Я слишком рано?
Мутабор наклонил голову.
– Нет. Ты вовремя. Только я должен сказать тебе две вещи, которые ясно вижу.
– Говори.
– Первая.
– Я не бегу от испытаний, – солгал я.
– Вторая. Вибрации от тебя все же нехорошие.
– Что это значит?
– Ты хочешь получить лекарство от всех бед, – спокойно констатировал Мутабор. – И не спорь. За этим ты пришел. Ты знаешь, куда ведет подобное желание?
– Куда?
– В Черные Ворота.
– И?
– Дорога налево, ведущая в никуда.
– Это плохо, – согласился я.
– В Сайон ведут лишь Белые Ворота. Тебе необходима опора. Обрати взор к небу.
– Я постараюсь.
Мутабор вздохнул.
– Ладно. Пошли на кухню. Я недоволен твоим состоянием, но попытаюсь помочь.
В комнате на полу лежали какие-то люди. Рядом стоял кальян. Я переступил через людей. Прислушался к музыке и словам, льющимся из динамиков: Iron, Lion, Zion.
– Не обращай внимания. Следуй за мной.
На кухне Мутабора было чисто и светло. На столе, покрытом клетчатой клеенкой, стояла жестяная баночка, на боку которой крупными буквами было написано: “Государственный трест. ЧАЕУПРАВЛЕНИЕ. Фабрика „Большевичка“”. И нарисованы скрещенные серп и молот. Внутри лежали камни гашиша. Также на столе были резная деревянная трубочка, разделочная доска и нож.
– Садись.
Я сел на диванчик в углу. Мутабор заварил мне зеленого чая.
– Выпей этого чаю. Это особый сбор.
С каждым глотком чая во мне увеличивался процент умиротворения. Проблемы отступали, и я повернулся к окну, чтобы обратить взор к небу. Небо было невеселое.
Пока я пил, Мутабор стругал плюшки.
Лезвие ножа размеренно стукалось о доску.
Потом мы дунули. Я закашлялся, потому что совсем отвык дуть. Мутабор похлопал меня по плечу. Я выпил еще чая, чтобы смыть неприятный привкус.
– Как ты?
– Ничего…
Тогда Мутабор включил телевизор. Канал “Культура”. Там показывали фильм с Чарли Чаплином. Как Чарли работал на заводе и сидел в тюрьме, где принял кокаин за соль. Я хохотал до усеру, аж слезы на глазах выступили. Не сразу и заметил, что сижу в кухне совершенно один. Музыка в комнате уже не играет; люди сгинули в неизвестности. Выключил телевизор, перестал ржать. Закрыл глаза.
А когда открыл – передо мной снова был Мутабор. Он стучал в свой тамтам.
Я растворялся в ритме.
– Тебя ждет испытание, – повторил мой союзник, неожиданно оборвав медитацию. – Приготовься. Очень скоро.
– Я не бегу от испытаний.
Раздался звонок в дверь.
– Это оно? – спросил я.
– Да, – ответил Мутабор и пошел открывать.
Через минуту
– Ну, привет, – сказал он.
– Привет.
– Не надоело?
– Надоело.
– Я приготовлю для вас порошок из добрых грибов, – сказал Мутабор. – Я чувствую, вам о многом нужно переговорить.
19.
– …А я напоминаю нашим уважаемым радиослушателям, что тема сегодняшней беседы – супружеская неверность! – говорила приятным, чуть хрипловатым голосом девушка. – Звоните в студию и пишите на наш сайт… а прямо сейчас…
Видимо, неправильно починил кровать. Она рухнула подо мной, и я вновь спал на матраце. Причем я совсем не тяжелый. Даже скорее легкий. Как гагачий пух.
А еще нечаянно разбил зеркало. То самое, которое держалось на четырех гвоздях. Сидел целый час на полу и аккуратно перебирал осколки. Мир разлетелся на множество кусочков с острыми краями. Если верить примете – семь лет не будет счастья.
Я лежал на матраце и слушал радио. Груша перегоревшей лампочки напоминала о бельме. Беловатое пятно – помутнение роговицы. Потолок расчертили трещины, похожие на извилистые русла великих, но безымянных рек с контурной карты России. Было четыре часа дня. Город захлебывался в солнечном свете. Свет грел мне пятки и показывал, как плохо я помыл окна. Я встал, открыл окно и выглянул наружу. Радио пропало. Наушники барахлят. Пошевелил провод, и звук восстановился.
– Один мой друг, он стоил двух…
Нажал кнопочку на плейере и выбрал станцию с англоязычными песнями.
Там крутили Боба Дилана. Достучаться до небес.
Я поежился. Свежо на улице.
В витринах бутика стояли черные и белые манекены. Лысые, безглазые, безносые, и ртов тоже не было. Зато нарядно одетые. Это, наверное, специально так сделано, чтобы покупатели узнавали себя… Подсознательная метафора. Странно, но живым выглядело в апрельском свете притулившееся к бутику древнее здание. Светло-коричневая во вмятинах стена, облупившаяся краска, ржавые карнизы, остроугольные крышечки дымоходов и кривой водосток. А – живое…
В последние три дня мне было не до Алисы. Не до правильности или неправильности. Гордость моя была уязвлена пренебрежительным “не оправдывайся!”, хотелось что-то доказать, но сил на это не осталось. Сил вообще не осталось.
Позавчера умер Эдуард Семенович.
Шум поднял курьер, который принес заказанную через Интернет пищу, но которому не открывали. Сбежались соседи из других квартир. Вынесли дверь в комнату Штыка. Обнаружили мертвое тело. Когда я узнал, то сразу же подумал, еще не видя мертвеца: а как он умер? Почему-то воображение нарисовало картинку: с тартаренской стены, где ковер с медведями и коллекция декоративного оружия, срывается топорик и пробивает Эдуарду Семеновичу левый висок. Это, верно, было связано с нашим заключительным разговором о литературе и конкретно о Чехове: