Иисус неизвестный
Шрифт:
Но виноградари, увидев его, рассуждали между собою, говоря:
„Это наследник; пойдем, убьем его, и наследство будет наше“ (Лк. 20, 13–14).
Вот где конец арифметики, начало высшей математики в догмате. Если Отец, посылая Сына в мир, говорит: „Может быть“, то значит, и в этом — в спасении мира, как во всем, — свобода человеческая Промыслом Божиим не нарушается: люди могли убить и не убить Сына, и, если б не убили, весь ход мира был бы иной.
То, что о Мне, приходит к концу. (Лк. 22, 37)
Было два возможных конца, — или мира, или Сына, — и людям надо было сделать мeждy ними выбор. Царство Божие, конец мира, отвергли; выбрали конец Сына.
Вот что значит: „жизнь
к высшему познанию (гнозису) первая ступень — удивление. [633]
633
Clement Alex, strom II, 8, 45 Paradosis Matthiae — Resch, Agrapha, 282.
Если в догмате все ясно, как дважды два четыре, что же значит:
Авва, Отче! все возможно Тебе; пронеси чашу сию мимо Меня. (Мк. 14, 36.)
Мог ли бы так молиться Иисус, если бы знал, с нашей догматической ясностью, что чаша мимо Него не пройдет?
Сына земного земной отец любит и милует, щадит. Но „Сына Своего не пощадил, предал за нас всех“. Отец небесный, по страшному слову Павла (Рим. 8, 32) и по Исаиину пророчеству:
Господу угодно было поразить Его, и Он предал Его мучению. (Ис. 53, 7.)
И по слову самого Иисуса:
так возлюбил Бог мир, что Сына Своего единородного отдал, —
в жертву за мир (Ио. 3, 16).
В догмате все безболезненно, потому что привычно; но в опыте мы поняли бы, может быть, от какой боли проступают на теле ап. Павла и Франциска Ассизского крестные язвы, стигматы. В догмате все невозмутимо, а в опыте не только наша, но и Его душа возмущается:
Ныне душа Моя возмутилась, и что Мне сказать? Отче! спаси Меня от часа сего? Ho на сей час Я и пришел. (Ио. 12, 27.)
Знает ли Он, на что идет? Все великие люди знают, что плоды жизни бессмертной зреют только в страдании, в смерти; могли этого не знать Он, величайший? [634] Более чем вероятно, что Иисус действительно говорил ученикам Своим:
Сыну человеческому должно, пострадать (Мк, 8, 31).
Мысль о необходимом страдании должна была возникнуть в Иисусе лишь очень поздно, по толкованию новейших критиков. Но что значит „поздно“? Через сколько дней или месяцев от Сначала служения? Не все ли равно? Весь вопрос в том, была ли эта мысль в самом Его служении. Трудно поверить, чтобы такой человек, как Иисус, приступил к делу, „начал строить башню“, „вышел на войну с врагом“ (Лк. 14, 28–32), не рассчитав заранее возможных последствий и не поняв сразу, что одно из них, и вероятнейшее, — смерть. [635] Это и значит: Он знал, что „жизнь Его, едва начатая, будет прервана“. Чтобы понять, чем прервана, — вспомним „парадокс“ того же Вельгаузена: „Иисус не был христианином; Он был Иудеем“. [636]
634
Joh. Weiss, ар H. Monnier, Essai sur la Redemption, 23.
635
H. Monnier, 19.
636
Wellhausen, Einleitung, 1911, S. 102.
Мы
Я желал бы сам быть отлученным от Христа за братьев моих, родных мне по крови, — Израильтян. (Рим. 9, 3.)
Это сказано слишком сильно: быть от Христа отлученным не пожелал бы Павел ни за что и ни за кого в мире, но действительная мера любви его к Израилю все-таки слышится в этих словах. Оба, Иисус и Павел, отлучены от Израиля; но Павел остался жив, а Иисус умер, потому что, по чудно-глубокому слову Варнавы, „слишком любил — перелюбил Израиля“, [637]
637
Barnab Epist V, 8.
Царство Божие для Иисуса начинается и кончается Израилем.
На путь к язычникам не ходите… а идите к погибшим овцам дома Израилева (Мт. 10, 5–6.), —
говорит Он ученикам Своим, посылая их на проповедь. И уже покинув Израиля, теми же почти словами, повторяет:
Я послан только к погибшим овцам дома Израилева. (Мт. 15, 24).
И жене ханаанеянке, молящей об исцелении дочери, скажет Милосерднейший как будто жесточайшее слово:
Нехорошо взять хлеб у детей и бросить псам. (Мт. 15, 26).
Если же все-таки бросить, то, уж конечно, не с легким сердцем.
Будет плач и скрежет зубов, когда увидите Авраама, Исаака и Иакова, и всех пророков в царствии Божием, а себя изгоняемыми вон,
— тоже не с легким сердцем скажет.
И придут от востока, и запада, и севера, и юга, и возлягут в царствии Божием. (Лк. 13, 28–29.)
Но к нему же придут, к Израилю, потому что в средоточии Царства все-таки — Он.
Вы, последовавшие за Мною, в новом рождении, , когда сядет Сын человеческий на престоле славы Своей, сядете и вы на двенадцати престолах судить двенадцать колен Израилевых. (Мт. 19, 28).
Крестная надпись: „Царь Иудейский“, будет насмешкой Рима — мира — над царем Израиля; но не спасется мир, пока не узнает, что „спасение от Иудеев“ (Ио. 4, 22) и от распятого Царя Иудейского, или, как тогда ругались и теперь еще ругаются враги всех вообще иудеев и Христа-иудея особенно, — спасение от „Жида Распятого“.
Может быть, самое нежное человеческое место в этом Божественном Сердце то, где пламенеет любовь Иисуса к Израилю, Сына — к Матери-Земле.
Сколько раз хотел Я собрать детей твоих, как наседка собирает птенцов своих под крылья, и вы не захотели! (Мт. 23, 37).
Большей любви, чем эта, не было в мире и не будет. Вот какую любовь надо было Ему вырвать из сердца Своего, „Кто не возненавидит отца своего и матери“… только ли другим Он это говорит? Нет, и Себе. Матерь Свою возненавидит, родную землю. Вот чем насмерть будет ранен.
Но здесь уже кончается ведомый нам, земной опыт Иисуса, Сына человеческого, и начинается небесный опыт Христа, Сына Божия, нам неведомый. Сыну человеческому „должно пострадать“, — это Он уже знает; но, может быть, еще не знает, что не от чужих пострадает Он, а от своих; все еще надеется, и до конца, до креста, будет надеяться, что отвергнут Его чужие, — примут свои. В этой-то терзающей пытке надеждою — внутренний крест Его тяжелее внешнего. До той последней минуты будет надеяться, когда услышит вопрос чужого — Пилата: