Иллюзионист
Шрифт:
— Предполагалось, что они ничему не будут поклоняться. В этом вся суть. Во всех нас содержится Дух, мы все боги.
— Люди не хотят быть богами, — сказала Елена. — Это слишком большая ответственность.
Симон сел и обхватил голову руками. Потом поднял голову и посмотрел на вышитую золотом мантию, валяющуюся в углу.
— Золото и серебро, — сказал он. — Фалернское вино и фаршированный фазан. Знай, что делаешь, и делай что хочешь. Проблема в том, что
— Ты достиг в этом успеха, — сказала Елена. — Разве ты этого не хотел? Это плоды успеха.
— Думаешь, они понимают хоть слово из того, что я говорю? — спросил Симон.
— Сомневаюсь, — сказала Елена. — Как можно требовать этого от них, когда ты сам не делаешь того, о чем проповедуешь?
Симон смотрел на нее с удивлением. Она была серьезна.
— В чем ошибка? — спросил он.
Только теперь он понял, как безнадежно неправильно все это было. Он знал, что это началось уже давно, интуитивно реагируя скукой, и раздражительностью, и навязчивыми идеями, — например, будто за ним кто-то следит.
— Придется все начать сначала, — сказал он.
Это он тоже понял, только когда сказал. Он также понял, что ему делать дальше.
— Я ухожу, — сказал он. — Один.
Она едва слышно вздохнула. Он видел, что она этого ждала.
— Назад, к природе? — съязвила она.
— Нет, — сказал Симон. — Легко ладить с миром, если не живешь в нем. Но для меня это не годится. Нужно отправиться в самое сердце мира, а не бежать от него.
— И как ты собираешься это сделать, философ?
— Я поеду в Рим, — сказал он.
Когда настал последний день, Деметрий не знал, что был день. Он удивился, когда за ним пришли солдаты, и подумал, что это ошибка.
Его отвели по другую сторону стены. Его и еще троих. Он чувствовал шелковистую гладкость булыжников под ногами и видел, как пот скапливается в морщинах на солдатских лбах, прежде чем скатиться вниз.
Они дошли до места быстрее, чем он думал. Там были выстроены в ряд несколько деревянных шестов. Его руки к чему-то привязали.
Он уговаривал себя, что, возможно, все кончится быстро и ему не будет больно. Что ему дадут какое-нибудь средство, чтобы не чувствовать боли.
Ничего одурманивающего ему не дали: снадобий на всех не хватало, а он был рабом. Он испытывал неописуемую боль. Пока солнце не начало клониться к закату, прошло несколько часов.
— Я ничего не имею против Кефы, и я не понимаю, с какой стати я должен требовать объяснений у него, а не у тебя, поскольку, без сомнения, ты здесь главный.
Кефа внимательно смотрел в окно, где не было ничего интересного, кроме белья, сушившегося на веревке на крыше дома напротив.
— Прошу тебя поверить, — сказал Иаков Благочестивый, — что я никого не
— Они прибыли из Иерусалима, и они сказали, что уполномочены тобой. Как ты это объяснишь?
Длинными черными ногтями Иаков огладил свою спутанную бороду — расчесать ее было бы невозможно. В душной комнате, в теплом вечернем воздухе, ощущался запах его нижнего белья. По его лбу ползла вошь. Он не обращал на нее внимания.
— Может быть, — сказал Иаков, — это мы вправе требовать от тебя объяснений, почему ты решил облегчить себе жизнь.
— Облегчить! — Комната задрожала от резкого смеха Савла. — Я тебе скажу, Иаков. Меня швыряли в тюрьму, осыпали побоями, пытались оклеветать…
— И нас тоже, — пробормотал Кефа.
— К тому же последние шесть месяцев я болел. Но все это время продолжал работать, несмотря на совершенно неимоверные трудности. На мою жизнь даже покушались. За два года я преодолел почти три тысячи миль, пешком и на дырявых лоханях, которые непригодны даже в гавани плавать, не то что в море; и все это время меня непрестанно лихорадило. — Он кивнул на своего спутника: — Спросите Варнаву.
Варнава явно не привык, чтобы у него что-нибудь спрашивали. Но не успел он открыть рот, как Савл с жаром продолжил:
— А если я где-нибудь останавливаюсь, то не рассчитываю на гостеприимство друзей, как некоторые из присутствующих, а зарабатываю на ночлег.
— Только раз или два я… — начал Кефа.
— Я думаю, мы все должны помнить, — сказал Варнава, — что служим одному делу…
— Да боже ты мой! — резко оборвал его Савл.
Иоанн Бар-Забдай, сидевший в конце стола, тихо произнес:
— Савл требовал объяснений. Пока что никто их ему не дал.
Наступила пауза. Иаков наклонил голову в знак того, что упрек принят.
— Мне жаль, что твоя работа была прервана, — сказал он Савлу. — Я не давал никаких санкций вмешиваться в жизнь твоей общины в Антиохии. Если в этом есть моя вина, прими мои извинения.
Савл немного успокоился. Кефа гадал, правду ли говорит Иаков. Не то чтобы Иаков был склонен ко лжи, но он был правоведом, и его определение правды могло несколько отличаться от общепринятого.
— Согласен ли ты с тем, — спросил Иаков, — что у нас не было намерения вмешиваться?
— Если ты говоришь, что это так, я должен согласиться.
— Мы так говорим. Но тем не менее вопрос, из-за которого возникла проблема, необходимо обсудить. Почему ты не настаиваешь на том, чтобы твои новообращенные греки делали обрезание?
— Почему? — Савл резко дернул головой, словно на него вылили ушат холодной воды. — Вы что, не знаете, как греки относятся к обрезанию?
— Как греки относятся к нему, Савл? — тихо спросил Иаков.
— Как к варварскому увечью.
— И ты так же к этому относишься? — улыбнулся Иаков.
Савл покраснел.